Три жизни Красина - страница 25

Как приятно остаться одной после спектакля. В тишине сбросить туфли и забраться с ногами на софу. Время уже позднее, но Комиссаржевская всё равно не уснёт, пока не уляжется волнение. И так всегда после спектакля. Усталость придёт потом. А сейчас не хочется ни о чём думать. Ни радоваться, ни огорчаться. Только слушать, как крадётся южная ночь.

Тишина. Она может быть и страшной. Тишина в зале — триумф или полный провал, победа или поражение. Всё зависит от того, как долго она продлится и чем закончится, взрывом ли аплодисментов или гневной тишиной.

Сейчас она ласковая, напевная...

Часы медленно отбивают десять.

Вере Фёдоровне хочется встать, подойти к окну. И долго-долго смотреть на море. Оно сегодня спокойное, плещется где-то тут, недалеко. На вечернюю прогулку вышла луна.

Артистка устало закрывает глаза. Она уже не слышит моря, только часы отсчитывают секунды.

Ей показалось, что она уснула. Но в перестук маятника вплелись неритмичные удары.

Комиссаржевская открыла глаза. Слышно, кто-то почтительно, но настойчиво стучит в дверь.

Портье молча протянул визитную карточку.

Вере Фёдоровне хотелось выругать этого вышколенного лакея. Сегодня она уже никого не желает видеть. Ей так хорошо одной.

Портье бесшумно прикрыл дверь.

Но актрисе показалось, что он унёс тишину. И луна забежала за облако. И море отозвалось жалобным стоном корабельного ревуна.

Комиссаржевская позвонила.

Портье появился незамедлительно.

— Просите!..

В номер вошёл мужчина. Наверное, нужно встать. Спросить, чем она обязана столь позднему визиту.

Комиссаржевская только с интересом посмотрела на посетителя. Он молод, очень строен и, безусловно, красив. Глаза почти синие, в миндалевидной оправе, светятся умом. В них немного лукавства и печали... И так всегда, увидит впервые человека, удивится. Насколько же многоликое и интересное существо — человек. Если бы с пришельца свисали лохмотья, она приняла бы его за дервиша — мужчина был смугл, и черты его лица по-восточному резки. Но визитёр одет в безукоризненный вечерний костюм. Нарочитая небрежность только оттеняет изящество.

Вера Фёдоровна успела взглянуть на визитную карточку: Красин, Леонид Борисович, директор... инженер...

— Вы революционерка?

Так на Востоке подходят вплотную и бьют в сердце кинжалом наотмашь!

И нет слов, нет мыслей. Ни возмущения, ни протеста. И нет времени на обдумывание ответа. Красин не улыбнулся, не тронулся с места.

Комиссаржевская молча кивает головой.

— Тогда сделайте вот что...

Потом, когда она снова осталась одна, ей показалось, что на море начался шторм, и маятник, как обезумевший кузнец, тяжёлым молотом отбивает время.

Боже мой, почему её захлестнула такая горячая, обжигающая струя волнения? Разве Красин предложил ей что-то необычное, странное или... Она не находила слов.

Она уже не раз выступала в таких концертах! Её взволновало не предложение о концерте, а сам Леонид Борисович. Удивительный человек. За такими идут в огонь и в воду. Им верят без доказательств. Но почему? Ведь он произнёс всего несколько слов. И она не знает о нём ровно ничего. Интуиция? Актёрское чутьё на людей? Может быть!

Баку давно уже спит. В темноте не видно города, и только набережная пунктирами фонарей отчеркнула берег от моря. Светится губернаторский дом. И в губернском жандармском управлении тоже огни.

Комиссаржевская зябко поводит плечами.

Почему она вдруг вспомнила о жандармах?

Она их не боится.

А что, если этот концерт устроить в обширнейшей квартире жандармского полковника. Прекрасно, нет, право, это замечательно. Никаких подозрений и максимум богатой публики. Бакинская знать никогда не откажет жандарму.

А теперь спать...

— Вот ваш билет, Леонид Борисович!

Красин лезет в карман, достаёт бумажник, отсчитывает пятьдесят рублей и вручает их Комиссаржевской.

— Но, Леонид Борисович, это же пригласительный, спрячьте ваши деньги!

Красин читает. Действительно, пригласительный. Но, позвольте, его приглашает на концерт жандармский полковник!

У Комиссаржевской от смеха слёзы. У Красина такое лицо, словно он раскусил стручок мексиканского перца.

— Ага, дорогой Леонид Борисович, куда это девался ваш строгий, невозмутимый вид?