Твоя поэма - страница 3
Но где то ж надо спать!
Все та ж
на третий
лестница
этаж.
П о т а щ и ш ь с я --
в передней свет,
а Клавы
просто дома нет.
Нет...
Клавы
просто НЕТ --
всерьез!
ни роз,
в каких лежала,
ни
косы,
молчат ее часы,
и с роз календаря
горят
несорванные дни.
Тут шкаф
и платьица в пушках,
доха в духах,
белье ее,
подаренные пустяки,
мои стихи
в тетрадке и
две прядки
русые,
твои.
Все та ж
на третий
лестница
этаж.
П о т а щ и ш ь с я --
в передней свет,
а Клавы
просто дома нет.
Нет...
Клавы
просто НЕТ --
всерьез!
ни роз,
в каких лежала,
ни
косы,
молчат ее часы,
и с роз календаря
горят
несорванные дни.
Тут шкаф
и платьица в пушках,
доха в духах,
белье ее,
подаренные пустяки,
мои стихи
в тетрадке и
две прядки
русые,
твои.
Еще тогда
я срезал прядь,
в тетрадь
упрятал
и достал,
и на столе,
косясь
на них,
я стал
расскладывать
пасьянс
твоих волосиков льняных.
На счастье
клал их
так
и так,
гадал,
подглядывал
под масть
льняных,
соломенных,
витых.
Как я ни жулил.
ты --
не выходила!
Как ни старался,
ты --
не получалась!
Никак!
Глазами
в синяках бессониц
я увидел свой
револьвер
с воинским клеймом.
Он -- "Маузер",
он вот такой,
попробуешь рукой
на вес --
он весь
как поезд броневой,
стреляться из него --
как лечь
под колесо.
Свое лицо
я трогал дулом.
К жару скул
прикладывал,
ко рту,
к виску,
и взвешивал
в руке
заряд,
где десять медных гильз горят.
Мне жизнь не в жизнь,
а выход -- вот.
Нигде,
хоть всей землей кружись,
нигде, --
в воронежском селе
двойник любимой
не живет.
А выход вот:
в стальном стволе,
в сосновом
письменном столе.
На!
прислонись
к стене
и стань,
и оттягни замок к себе,
пусть маслянисто
ходит сталь
в крупнокалиберной судьбе.
Тебя обстанет
цепкий ад
рефлексов,
сопряженных с ней,
во сне
ее глаза стоят.
Скорей вложи обойму, на!
Москва --
она!
Стихи --
она!
Ты будешь плакать
у окна,
и помнить
помнить
помнить лоб
с косой соломенной
и рот, --
у всех дверей,
у всех ворот,
куда тебя
не привело б.
я срезал прядь,
в тетрадь
упрятал
и достал,
и на столе,
косясь
на них,
я стал
расскладывать
пасьянс
твоих волосиков льняных.
На счастье
клал их
так
и так,
гадал,
подглядывал
под масть
льняных,
соломенных,
витых.
Как я ни жулил.
ты --
не выходила!
Как ни старался,
ты --
не получалась!
Никак!
Глазами
в синяках бессониц
я увидел свой
револьвер
с воинским клеймом.
Он -- "Маузер",
он вот такой,
попробуешь рукой
на вес --
он весь
как поезд броневой,
стреляться из него --
как лечь
под колесо.
Свое лицо
я трогал дулом.
К жару скул
прикладывал,
ко рту,
к виску,
и взвешивал
в руке
заряд,
где десять медных гильз горят.
Мне жизнь не в жизнь,
а выход -- вот.
Нигде,
хоть всей землей кружись,
нигде, --
в воронежском селе
двойник любимой
не живет.
А выход вот:
в стальном стволе,
в сосновом
письменном столе.
На!
прислонись
к стене
и стань,
и оттягни замок к себе,
пусть маслянисто
ходит сталь
в крупнокалиберной судьбе.
Тебя обстанет
цепкий ад
рефлексов,
сопряженных с ней,
во сне
ее глаза стоят.
Скорей вложи обойму, на!
Москва --
она!
Стихи --
она!
Ты будешь плакать
у окна,
и помнить
помнить
помнить лоб
с косой соломенной
и рот, --
у всех дверей,
у всех ворот,
куда тебя
не привело б.
Но знаете,
я думал жить.
И лучше,
что замкнув на ключ
свой стол
и в нем железный ствол.
И ключ --
столу на уголок,
и лег,
не зарыдав
в тот раз,
на свой матрас.
Не спал,
сквозь пальцы
видел я:
ключ сполз,
сам
ящик отпер,
щелк --
и выглянула из стола
насечка деревяных щек
и указательный
ствола.
Револьвер мой
вспорхнул,
поплыл
под потолком лепным,
кругом,
кривым когтем вися.
Вся
комната петлила
с ним,
с патроном запасным.
Кружил
и у подушки
врылся в пух,
как друг,
что лучше новых двух
и издавна со мной дружил.
Пока он ждал
бессильных рук,
я вспомнил:
у меня есть друг
на Трубниковском.
К счастью, днем.
Не вспомни о нем,
сейчас
я б не ходил
среди живых.
Срываешь дождевик.
Бредешь
в плеск,
в дождь
тоску свою таща,
текут со щек --
еще! еще! --
капельки плача и дождя.
Лишь я вошел к нему,
лишь сел
сказал,
что заночую тут,
что дома моют,
окна трут
и куча дел, --
как телефон
вздрогнул
звоночком
ночь дробя.
Друг
трубку снял:
-- Кого? Его? --
и трубку протянул:
-- Тебя.
я думал жить.
И лучше,
что замкнув на ключ
свой стол
и в нем железный ствол.
И ключ --
столу на уголок,
и лег,
не зарыдав
в тот раз,
на свой матрас.
Не спал,
сквозь пальцы
видел я:
ключ сполз,
сам
ящик отпер,
щелк --
и выглянула из стола
насечка деревяных щек
и указательный
ствола.
Револьвер мой
вспорхнул,
поплыл
под потолком лепным,
кругом,
кривым когтем вися.
Вся
комната петлила
с ним,
с патроном запасным.
Кружил
и у подушки
врылся в пух,
как друг,
что лучше новых двух
и издавна со мной дружил.
Пока он ждал
бессильных рук,
я вспомнил:
у меня есть друг
на Трубниковском.
К счастью, днем.
Не вспомни о нем,
сейчас
я б не ходил
среди живых.
Срываешь дождевик.
Бредешь
в плеск,
в дождь
тоску свою таща,
текут со щек --
еще! еще! --
капельки плача и дождя.
Лишь я вошел к нему,
лишь сел
сказал,
что заночую тут,
что дома моют,
окна трут
и куча дел, --
как телефон
вздрогнул
звоночком
ночь дробя.
Друг
трубку снял:
-- Кого? Его? --
и трубку протянул:
-- Тебя.
Шел
шепот
медным волоском
(Алло?
Не Клава это, нет!)
шепот
медным волоском
(Алло?
Не Клава это, нет!)