У самых брянских лесов - страница 8
— Вот умоюсь и переобуюсь, — отвечает Пашка.
— Ты чего? Умоюсь? Все счастье и смоешь, а грибки ногами сшибать будешь, — поучает Большун.
Наконец, закинув за плечи кузовки и лукошки, а Фекла — большую плетуху, пошагали молча к лесу. Но очень скоро Фекла не выдерживает — начинает болтать с Ваней, толкает Ваську, подставляет ножку Пашке. И все хохочет и хохочет. Будто леший взялся ее щекотать.
— Хватит, тарабарка! — пытается остановить ее Вася.
— Ну, Васютка, милый, нелюдимый, не буду больше, убей — не буду…
— Полюбовалась бы зорькой да дурь из головы выкинула бы… Какая вокруг благодать…
А зорька утренняя и верно красива. Повсюду поблескивает, светится крупная роса, особо выделяясь на сплетенных пауками сетях. Небо синее, и ни единого облачка на нем. Не вздохнет и ветерок. Тишина.
— День нынче должен быть ясный и жаркий, — говорит Большун.
И чего-то он не знает! И все тропки да дорожки в дремучем лесу, и как по звездам путь держать, и где роют звери норы, и соловьи где поют. Все знает Большун.
Вступаем в лес — в стройный, сосновый, звонкий бор.
— Двигать, ребята, будем через старую пасеку, к малому становищу, — говорит, — потом к болоту Ловча, к заветному кадучку[1].
— А коль сблудимся? Что делать будем? — беспокоится Фекла.
— Ну ты-то не сблудишься. Проворна не в меру. А то денька два и на сосне посидишь.
— У, какой!
Тишина в бору на ранней зорьке — только врачун-дятел простукивает и лечит красный бор да заунывно перекликаются иволги, перебрехиваются хохлатые, в узорном оперении сойки да невзначай перед самым носом из густой травы вырвется тетерев. Вздрогнешь от неожиданности. Лесную жизнь почуешь…
Бредем поодиночке, всяк сам собою, чтобы оглядеть излюбленные местечки, обкружить болотце, пошарить в вереске. А потеряв друг друга из виду, скликаемся:
— Ау, ау! Тут я, тут…
Просторны и величавы брянские леса! Красный стройный бор с перекатами, темный-претемный могучий ельник со мшарниками болот, зеленые дубравы… Из края в край не охватить, не измерить брянские леса…
Забредешь в дебри непролазные. Дико и угрюмо вокруг. Могучие сосны, ели и белая береза в поднебесье перешептываются неведомо о чем. Задерешь голову ввысь и невольно думаешь: какой же ты маленький, какой беспомощный! И в душу закрадывается что-то жутковатое…
Где-то здесь, в лесах, таятся и лоскутки от древней речушки Брыни. Брынь-брынь, а купчик брякнул мошной и сказал: «Быть тут городу Брянску!» И на холмистом берегу реки Десны вырос город. Так повествуют деды-старожилы.
Но еще издревле ступала здесь нога человека. О чем бабушка Сыроежка так говаривала:
— Утеклецы те люди были. От царских служек в непроходимые леса забивались. Брянскими разбойниками их прозывали. Но простому люду зла не чинили. А купчиков да господ каких — начисто обирали. А то и вовсе сничтожали. Следы их стойбищ — неглубокие ямы от незатейливых жилищ-балаганов да колодец, в котором все давно сгнило, перегнило и мхом заросло, можно и теперь отыскать. В память о них эти места и по сей день зовутся Большим и Малым становищем брянских разбойников…
И кажется, те древние люди неслышно притаились за деревьями, бородатые, с взлохмаченными головами, с дубинками в руках, и вот-вот выступят…
Часа через три-четыре наша ватага, истомленная душным бором, стягивается к болоту Ловча, к кадучку.
— Что ты скажешь? — разглядывая свои штаны, сокрушается Ваня. — От штанов одни лоскутки остались.
— А у меня лапти разъехались, — подает голос Пашка, — онучи вместо лаптей надо прилаживать…
Я же и вовсе без лаптей остался. И хвалюсь:
— А мне так еще легче! — и пританцовываю на одной ножке.
Спокоен только Васька. Он раскинулся навзничь на зеленой траве и, почмыхивая носом, наблюдает за коршуном в небесах. Вроде бы вместе с ним парит в поднебесье. Мечтатель…
У кадучка был лишь короткий привал — маленько перекусить да испить горьковатой, отдающей болотом водицы. И снова в путь.
— А грибки-то мы проспали, ребята, — неожиданно говорит наш вожак. — Навалился из деревенек народ спозаранку — оставили нам одни корешки. Не двинуть ли нам за болото? Там-то мы кузовки враз наполним…