У синего моря - страница 9

— Матвей, научи говорить с бумагой!

— Это нескоро, Иван. Переезжай. Алексей Иванович научит, в школе.

— Думать надо.

— Ну думай, да скорее.

Больше всего Ивана поразила фотография Анки. Дрожащими пальцами он гладил ее лицо, смотрел на свет, вздыхал. На лбу вздулась тяжелая складка, плечи опустились.

Кажется, совсем недавно он играл с девочкой Анкой. Она любила смеяться и петь. Они вместе ходили дергать мох, собирать ягоду, рвать черемшу. Егор, отец Анки, тогда пас оленей у брата Данилы. Хорошо жилось Ивану. Анка была маленькая, тоненькая. Часто она приходила к ним в юрту и, подсев к матери Ивана, присматривалась к ловким пальцам женщины. Оленьи жилы, поблескивая, ложились то ровным стежком, то елочным крестиком. Иван мог подолгу смотреть на Анку, и с каждым днем она казалась ему все лучше и лучше.

Потом Анка заболела. Спустя три года ее хотели выдать замуж, но она убежала от жениха. Ее нашли почти замерзшей. Егор увез ее и больше не приезжал, остался жить у Матвея.

Иван отчаянно тосковал по ней. Часто приходил на те места, где они бывали вместе, садился и разговаривал то с ружьем, то с кустиком цветущей рябины, или с желтыми крупными подснежниками, которые очень любила Анка. Скоро умерла мать, Иван затосковал еще больше. Он хотел взять Анку в жены, но Данила этого не хотел. Нет Анки, она где-то очень далеко и стала совсем другой.

Он так задумался, что забыл про Матвея и Егора.

— Ты что, Иванко, такой? — спросил Егор. Иван вздрогнул, потом тихо попросил:

— Дай мне бумагу с Анкой!..

— Возьми. Она, однако, скоро сама приедет, летом, пожалуй.

— Матвейка! — взмолился Иван. — Дай закон на бумаге, не хочу я старую жену, лисы много дам, олешек всех!

— Горе мне с тобой, Иван. Нет у нас такого закона. Переезжай к нам с женой.

— Нельзя, Анку надо… Егор, скажи, можно?

— Пожалуй, нет такого закона. Анка сердиться будет…

Больше Иван ни о чем не спрашивал, ничего не просил, взял фотографию и в тот же день уехал.

Ноздреватый снег с хрустом проваливался под тяжестью нарты, собаки шли тихо. Положив остол [3] на колени, Иван безразлично смотрел на собак. В голове тяжело бродили неясные мысли. Он старался избавиться от них, но мысли назойливо толклись, мешали одна другой, непонятно тревожили душу.

А солнце припекало, собаки совсем выбились из сил, и передовики, виновато поджав хвосты, остановились. Иван, казалось, только этого и ждал. Достал фотографию Анки и снова стал рассматривать. На бумаге Анка была очень красивая, но какая-то непонятная. Ивану казалось, что даже смотрит она не так, как все женщины, каких он видел. В глазах Анки было что-то новое и тоже чужое. Он тяжело вздохнул, прошептал:

— Доктор… смешно звать так женщину. Доктор! — громко произнес он и улыбнулся, прижав карточку к щеке и, согнувшись, долго сидел, закрыв глаза.

Солнце, кособоко склонившись, заглядывало за неровные вершины гор, вытянуло серые длинные тени от кустарника, от бугорков, от неподвижной застывшей фигуры Ивана. Потянуло холодком, приближался вечер.

В правый бок что-то больно давило, но не было желания двигаться. Хотелось забыться сном от неизлечимой тоски по Анке, но и сон не шёл. А бок болел все сильнее и сильнее. Иван потрогал рукой и вспомнил: это была игрушка, легковая машина.

Спрятал карточку, взял игрушку в руки. Оказывается, на свете много есть таких вещей, которых Иван не видел никогда, не знал, что они есть. Он даже никогда не думал, почему стреляет ружье, как оно сделано? А ведь это интересно: дерево растет, трава растет, но ведь ружье не растет, его кто-то сделал? И дома он никогда не видел такие, чтобы в них было солнышко, как на улице, и тепло, как летом. Хорошо, свет другой… «Все непонятно, очень непонятно… Олешек много — хорошо, жена старуха — плохо, что делать? Матвей снова звал…»

Если бы он умел говорить с бумагой, может Анкины листочки и подсказали ему, что делать? Было так много тяжелых непонятных вопросов, что Иван испугался: «Пожалуй, пропадет голова, поломается, лучше ехать надо».

Встал, дал собакам юколы, протер полозья и поехал дальше. А чтобы не думать, стал петь о том, что попадалось на глаза, о том, что его волновало, — так было лучше, мысли не скапливались, не давили на мозг, они приходили и тут же уходили словами песни; на душе делалось легче, спокойнее.