В огонь и в воду - страница 44

Маркиз де Сент-Эллис в раздумье ехал рядом с ним.

Доехав до того места, откуда надо было начать спуск, Гуго остановился на минуту и взглянул вниз на дно этого обрыва, будто вырубленного топором великана между двумя рядами домов. Конь вытянул шею, поднял уши и фыркнул, взглянув тоже в эту пропасть.

Фиговые деревья, освещенные солнцем, простирали там и сям свои ветки с блестящими листьями через стены дворов и бросали двигающуюся тень на белые фасады соседних домов. Раскрытые окна были полны тесными кучами смотрящих вниз голов.

Маркиз взглянул на Пустерлю через голову своего коня, который стал над самым обрывом, как вкопанный.

– Гм! – промычал он, – эта прогулка могла бы считаться в числе двенадцати подвигов Геркулеса!

И дотронувшись до руки Гуго, он спросил его:

– Ты твердо решился? Подумай, что тут не ты будешь защищать свою жизнь: она зависит от коня – или даже от первого камня, который попадется ему под ноги!

Вместо ответа, Гуго поклонился толпе и тронул поводья. Жеребец перебрал ногами, отступил назад и взвился на дыбы. Гуго дал шпоры, он фыркнул и нерешительно ступил ногой на скользкие камни спуска. Настало мертвое молчание. Теперь Гуго, если б и захотел, уже не мог вернуться назад: негде уже было повернуть коня.

Такая же точно толпа, какая была наверху, собралась и внизу, на берегу реки. Сверху виден был только круп лошади, снизу – только грудь. Она как будто висела на воздухе. Каждый шаг, который она пробовала сделать вниз по обрыву, заставлял всех невольно вздрагивать. Она подвигалась медленно, со страхом, выставив уши вперед, раздувши красные ноздри; копыта ощупывали осторожно малейшие щели между голышами, прежде чем ступить ногой. Иногда все четыре подковы скользили разом, конь садился назад и полз вниз по круче. На половине спуска нога попала на камень; конь споткнулся и уже всем казалось, что человек с лошадью вот вот оборвутся в страшную пропасть. Раздался общий крик ужаса, но жеребец сделал скачок и стал твердо.

– Ах! как страшно! – вскричал Коклико. – Я уже думал, что все кончено!

– Не было так записано в книге судеб, – сказал Кадур. Маркиз просто не дышал. Он впился глазами в Гуго и следил за малейшим его движением; ловкость его, хладнокровие, смелость были по истине изумительны.

– И подумаешь, что я чуть-чуть не раскроил голову этому молодцу! – шептал он; – хорошо, что я был тогда так неловок!

Перед Гуго и Овсяной Соломинкой оставалось вниз каких-нибудь десять шагов. Гуго смело дал шпоры коню и одним скачком, собрав ноги, жеребец спрыгнул на гладкую и ровную землю. Раздались восклицания и в одну минуту все платки и все шляпы полетели вверх. Маркиз, отирая слезы, бросился вперед и упал в объятия Гуго.

– Уф! – сказал он, – довольно и одного разу; больше уже не надо.

Гуго не слушал его и глазами искал во все стороны.

– Ах! да, Брискетта! – вспомнил и маркиз. – Смотри, вот она!

И рукой он указал на Брискетту, бледную, уничтоженную, опустившуюся у подножия старого креста. Целая стена зрителей отделяла их друг от друга. Взрыв восклицаний поразил бедную девушку и, объятая ужасом, думая, что случилось несчастье, она вскочила на ноги, увидела Гуго, вскрикнула, улыбнулась и, шатаясь, прислонилась опять к кресту. Гуго хотел броситься к ней, но она поспешно опустила вуаль на лицо и исчезла в толпе, как куропатка во ржи.

Жизнь Брискетты была весела, как песенка, сердце – светло и легко, как текучая вода. Гуго обожал ее, Брискетта тоже его любила, но между ними обоими была заметная разница. однако же девушка вполне отдавалась очарованию любви, с помощью, впрочем, веселого мая месяца, и если Гуго не уставал скакать между Тестерой и Вербовой улицей, то и она также не уставала дожидаться его у себя на балконе. Агриппа только потирал себе руки.

Один разве Овсяная-Соломинка и мог бы пожаловаться.

Иногда, бегая по городу за покупками или просто, чтобы погулять на солнышке, Брискетта удивлялась такому постоянству Гуго ежедневно из дня в день скакать к ней, несмотря ни на ветер, ни на дождь, лишь бы только увидеть ее, и спрашивала себя, надолго ли хватит такой любви. Ей сильно хотелось разъяснить себе этот вопрос, и один раз утром, между двумя поцелуями, когда облака принимали уже розовый оттенок на востоке, она вдруг спросила Гуго: