В тени шелковицы - страница 4

Житный остров, узкая полоска земли, протянувшаяся на сто двадцать километров вдоль Дуная, стала для Ивана Габая целым материком человеческих судеб, под региональной оболочкой которых проступает нечто важное и значимое для всех. Живая история края, ставшего объектом безответственной игры политиканов (тема рассказа «Глоговая роща» и в особенности романа «Колонисты»), предостерегает от разгула слепых националистических страстей и расовой ненависти, от разрушительной стихии войны, способной в мгновенье ока перечеркнуть многолетние созидательные усилия поколений. Все симпатии словацкого писателя — на стороне человека-труженика. Независимо от национальной принадлежности, от места жительства люди делятся на разрушителей и созидателей, на собственников, чистых потребителей и тех, кто живет не только для себя. «За всю свою жизнь Штевица не посадил ни одного дерева», — как бы мельком говорится об одном из персонажей рассказа «Когда созрели черешни». И даже если бы не было потом подробного жизнеописания, истории краха этой личности, все равно в системе ценностей, отстаиваемых писателем, место Штевицы определилось бы достаточно четко.

Подобно многим современным художникам из других социалистических стран — вспомним всемирно известную советскую «деревенскую» прозу, — Габай удивительно постоянен в своей привязанности к родным местам. Природа дунайской равнины, местные подробности жизни и быта ее обитателей восстанавливаются в его рассказах со строгой, но точной и образной лаконичностью. Тем самым он словно вытравливает из своей души то щемящее чувство неприкаянности, фатального отрыва от исконных корней, которое звучит во многих его рассказах и в развернутой аллегорической форме передано в рассказе «В тени шелковицы». Пафосом нравственной требовательности и в то же время внимательной чуткости и доверия к людям рассказы Ивана Габая, несомненно, окажутся близки и нашему читателю.

И. Богданова

Осенняя страда кончилась. Наступила такая тишина, что у меня заныла душа. Струны ветра свободно парили над землей — смычки стеблей и колосьев люди уже срезали. Только допестра взъерошенная стерня да островерхие стога напоминали о поре зрелых хлебов.

И травы давно скосили. А те, что по недосмотру остались на корню, пожухли, поникли до самой земли и молили о дожде.

Я подошел к шелковице, принялся обирать с ветвей ягоды и класть в рот. Вскоре я заметил, что пальцы на руках стали синими. По опыту давно минувших лет я знал, что и губы у меня такие же иссиня-черные. Знал я и свойства шелковичного красителя и поэтому даже не пытался от него избавиться. Только машинально облизал губы и вытер руки о листву.

Так, весь вымазанный шелковичным соком, я и сел под деревом.

В тени шелковицы сидела старая цыганка. Широченная юбка, которую она расстелила по траве, била в глаза красным и зеленым узором. На голове у цыганки венок из полевых цветов. Цветы уже завяли.

Я внимательно разглядывал старуху. Руки у нее дрожали, она втягивала носом воздух, подобно зверю принюхиваясь к ветру. Я посмотрел ей в глаза и понял, в чем дело: старуха была слепа.

Я закурил сигарету, выпустил дым и тут же услышал цыганкину просьбу. Певучим грудным голосом, который в наших местах у людей моей расы вызывает смутное ощущение какой-то мрачной тайны, она попросила:

— Дайте покурить…

— Покурить, я? — Я недоуменно посмотрел по сторонам, будто ее слова могли относиться к кому-то другому. Но кругом никого больше не было, насколько хватало глаз, кроме нас двоих — ни души, во всей обозримой дали не видно ни дома, ни лачуги, никакого другого жилья, которое могло бы служить пристанищем этой попрошайке.

— Дайте, — приставала цыганка, и протяжный, жалобный звук всхлипнул у нее в горле.

— У меня сигареты с фильтром, — ответил я. — Не думаю, чтобы они тебе понравились, — продолжал я, даже не замечая, что обращаюсь к цыганке на «ты». Да, я говорил с ней на «ты», как в далеком детстве говорил со всеми цыганами, молодыми и старыми. Тогда я считал это в порядке вещей — ведь так поступали и все остальные, и доведись мне услышать, что кто-то обращается к цыгану на «вы», я бы покатился со смеху.