Васильковый венок - страница 21
— Пойдем, что ли, домой, счастьице ты мое медное,— горько обронила Мария, подходя к мужу. Тот согласно закивал головой и даже попытался улыбнуться, но непослушные губы против воли хозяина сложились в пьяную гримасу.
Мария подхватила мужа под руку и, чтобы успевал он переставлять заплетавшиеся ноги, медленно пошла по тропинке, но вскоре остановилась и, оглядевшись, позвала:
— Ваня-ят-ка-а!
Петруха вздрогнул и поднял голову.
«Атка, атка!» — повторило эхо и не успело замереть, как настиг его новый призыв.
— Сыно-че-ек!
Из-за избушки выбежал мальчишка, очень похожий на Марию. Тот же чуть вздернутый нос, те же глаза, над которыми легли черные полудужья бровей. И, наверное, улыбалась Мария так же открыто, как ее сын, всем лицом, всеми конопинками веснушек.
Подбежав к матери, Ванятка ткнулся в ее свободную руку и, задрав давно не стриженную головенку, попросил:
— Мам, а я останусь? — И, предупреждая ответ матери, зачастил скороговоркой: — Я сам домой приду, я скоро. Дед Петруха обещал научить мордушки плести.
— Деду сегодня некогда. К нему вон дядя пришел. — Мария недовольно повела в мою сторону полным, покатым плечом и легонько подтолкнула сына на тропинку.
Я подошел к Петрухе, а он все еще смотрел вслед уходящей семье. И только потеряв ее из виду, глянул на меня, но так равнодушно, как смотрят в здешних лавчонках продавцы на безденежных покупателей.
— Значит, и ты, парень, пришел попробовать Петрухи-ных огурцов?
Я сказал, что зашел по пути.
— По пути, говоришь? — с улыбкой переспросил Петруха и вдруг засмеялся: — Милай, нет тут ко мне никаких попутных дорог...
Еще смеялись глаза его, еще подпрыгивали плечи под заношенным пиджачком, а в глубоких складках морщин на лице уже копилась серьезная решительность.
— Ну, ин ладно. Доставай бутылку-то. Парень ты, по всей видимости, городской, следом не прибегут.
Я подтвердил и, мысленно ругая себя за оплошность, смущенно признался, что у меня нет никакой бутылки.
— Из трезвенников, значит? Чудно, — недоверчиво покачав головой, сказал Петруха и убрал со стола стаканы, смахнул остатки недавнего пиршества, неохотно поднялся из-за стола и пошел к ручью.
Там он долго стоял над травяным закутком, заплетенным ивовыми лозинами. Потом достал маленькую кадушечку. Осторожно, как очень хрупкую и дорогую вещь, принес и поставил ее на стол.
— Пробуй. Натощак да на свежую голову, должно, лучше раскушаешь, — великодушно предложил Петруха, снимая с кадушечки крышку.
Под дощатым кругом лежали самые обыкновенные огурцы. Такие же, как у любой дубовской хозяйки: пупырчатые и гладкие, крупные и маленькие. Но, переложенные листьями незнакомых мне трав, источали они застоявшийся аромат августовского леса, когда каждая былинка набирает пахучую силу, а на лесных луговинах пахнет медом и запоздавшими цветами.
Этот запашистый настой лесного разнотравья впитался в хрусткую мякоть огурцов и сделал их необычайно вкусными. Чувствовалось, что, не в пример родословному умению, каким запасаются будущие хозяйки от матерей и бабушек, было у Петрухи тонкое чутье мастера. И, должно быть, не одну поляну обошел он, прежде чем собрал эти тонкие, как шильца, травы, маленькие, как пятнышко, листочки и такие же, едва различимые, коренья.
Положив на стол тяжелые кулаки, Петруха молча смотрел на меня. И только после того, как я почтительно отодвинул от себя кадушечку и вытер руки, он безразлично спросил:
— Скусно?
Оживился, когда я похвалил огурцы. Смутился и махнул рукой.
— Пустое. Эка невидаль. Не в этом корень опять же. Видал Марью-то? То-то же. Огонь! Весь дом на ей держится. А муж одна видимость. Рохля. Да все одно при деле, потому как женат человек и дите имеет. Значит, есть у него свой интерес, есть, за что держаться на земле. Вот и я, гляди-ко, в стезе ходил, пока шли с фронта письма от сынов и жива была моя Аннушка. Но как-то слегла она в самое предзимье сорок четвертого года и не поднялась. Не стало ее — шатнулся я, а устоял. И все бы помаленьку наладилось, да повалили вдруг на сынов похоронки. За полгода все трое погибли. Получил я последнее извещение, и будто у меня становую жилу подрезали. Ни жены, ни детей — кругом один как перст. И враз отказали все держаки. Выбился я из жизни, все равно что норовистая лошадь — удила в зубы, и заколесил по белу свету из одного лесничества в другое. Чисто колобок. С одного места, не понравится, — сам сбегу, с другого — оглянуться не успеешь, а уже оброс из-за огурцов дружками-запивохами. И опять сниматься надо... Нету никакого держака, паря, вот и носит меня по земле, — вздохнул Петруха. — А ведь какие сыны были у меня... По деревне идут — девки встречные в землю смотрят, боялись оказать себя, что хоть сейчас замуж за любого готовы. И работали парни на загляденье: что избы ставить, что по хозяйству управляться. Все переняли, что сам умел. И вот ни следочка не останется от моего ремесла... Нашел бы ты, паря, мне подходящего приемыша, а? — вскинулся Петруха. — Да ты не смотри на мою седину. Я, гляди-ко, иных и помоложе себя переживу, был бы интерес какой. Ить верно: от одиночества-то, того и гляди, свалит меня косая, и конец на том — ни роду ни племени. Все со мной уйдет... Поищи, паря. А я тут скорехонько все на самый лучший манер излажу. Избушку дострою, баню поставлю, в дом кое-что куплю.