Вечерний свет - страница 62
Я уселся на обломок тумбы, валявшейся возле постамента под сенью остатков каменной стены. Сидя там, я вновь принялся рассматривать цоколь и памятник с неослабевающим вниманием. Мучила жажда: сперва я обливался потом, теперь кожа ссохлась так, что на ощупь казалась каким-то мертвым зернистым покровом и напоминала, скорее, теплую пыль или нагретый камень.
Редкие прохожие, забредавшие сюда в одиночку или небольшими группками, останавливались перед памятником, не обращая на меня внимания. Я различал их жесты и движения губ — так смотрят издалека на сцену, не понимая происходящего на ней. Некоторое время я следил за тенью монумента — она все удлинялась, подбираясь ко мне. Когда она доползла до меня, я встал и двинулся мимо памятника по направлению к валу из щебня, с которого сразу же за постаментом начинались развалины бывшего гетто. По трехметровому склону я взобрался без особого труда и пошел вперед, но вскоре остановился, не зная, куда, собственно, направиться, и волнуясь так, словно переходил невидимую границу.
Отсюда была видна вся территория гетто — бесформенные груды щебня, в которые теперь превратилось то, что сразу после взрыва еще было развалинами: куском стены, одиноко торчащим столбом. Вся местность — устремляющееся к горизонту море сглаженных временем руин; я говорю «море», потому что горы щебня и впрямь походили на окаменевшие морские валы, гребни которых не более удалены друг от друга, чем волны при небольшом шторме. В некоторых местах зияли воронки, открывавшие взгляду каменную кладку подвалов — здесь позже пытались извлечь трупы раздавленных и сгоревших или погребенные под развалинами бумаги.
Я успел отойти от склона лишь на несколько шагов. Теперь я вновь двинулся вперед, торопясь и спотыкаясь; то и дело я менял направление, словно в этом каменном хаосе меня вела какая-то незримая рука. Я чувствовал себя потерянным и в то же время надежно укрытым — так, вероятно, чувствовала бы себя влекомая волнами щепка, будь у нее способность чувствовать. Здесь мог бы быть географический центр моей жизни, сказал я сам себе и нагнулся, надеясь вдруг найти что-нибудь на память о прошлых владельцах, хоть какие-нибудь предметы, занесенные сюда потоком времени. Ничего, одни каменные обломки. И я вновь заторопился дальше, словно стремясь еще засветло добраться до цели, поставленной жизнью или мной самим.
Ибо уже смеркалось. Близившееся к закату июньское солнце спряталось за полосой багровой дымки и уже едва возвышалось над горизонтом, придавая кирпичным обломкам и искореженным в огне железным балкам более четкие контуры и объем. В эту минуту я решил, что хватит мне плутать здесь, предаваясь бесплодным фантазиям. Мне вдруг явственно представилась моя гостиница с рестораном и джазом, и я даже стал прикидывать, где бы найти такси; я уже вообразил, что оно нашлось, — вот я вышел из него и подсел к столику случайных знакомых. Но сам я при этом был уже не я, а кто-то другой, еще сильно походивший на меня, но уже начавший неотвратимо от меня удаляться, и я, может, только потому и тащился за ним, испытывая тайное и плохо скрываемое нетерпение, чтобы быстрее от него отделаться.
К тому моменту, когда я потерял этого своего «двойника» из виду, гетто уже цепко охватило меня со всех сторон, и все же смутный шум живого города, глухо доносившийся издали, нависал надо мной, словно огромный, прихлопнувший меня колпак. Звуки вечерней Варшавы возвещали о том, что на мертвых, покоящихся под развалинами гетто, на эти пятьдесят или шестьдесят тысяч погребенных, вскоре ляжет не только груз щебня: это не поддающееся расчистке нагромождение камня и железа покроется метровым слоем бетона — не так, как виделось мне в мечтах, а вполне реально; поверх него, на высоте трех или четырех метров, поднимется огромный район обновленного города. И лишь памятник останется и будет вечно хранить высеченные на нем слова: «Борцам и мученикам еврейского народа». Мне подумалось, что погребенным такой груз не покажется тяжким: разве мог бы возникнуть этот новый город с его грохотом строек и возродившейся любовью без их гибели, вдохнувшей в людей всего мира новую решимость? Лишь теперь, после их смерти, город Варшава, где они никогда не чувствовали себя вполне дома, впервые станет их настоящей родиной. И я сказал себе: это сами мертвые натянут на себя бетонные покровы, чтобы покоиться с миром под громадами зданий, возведенных их потомками и соратниками.