Вечный огонь - страница 17

Реакторный котел — его конструкции. Академик должен помочь.

Алексея Горчилова одевали двое: мичман Макоцвет и старший матрос Целовальников — рослый малый с высоко посаженной некрупной головой. Алексей вступил в плотный, холодно шуршащий прорезиненный костюм защитного цвета. Мичман и старший матрос Целовальников, стоящие по бокам, взялись обеими руками за отвороты костюма, натянули его повыше. Когда Горчилов надел на голову маску дыхательного аппарата, вдел руки в рукава, заканчивающиеся пятипалыми перчатками, они накинули ему на голову капюшон костюма, зажгутовали его. И сделался Алексей Горчилов похожим то ли на пожарника, которому предстоит вступить в полосу бушующего огня, то ли на воина противохимической службы, отражающего газовую атаку противника. На подводной лодке этот костюм служит и как противопожарный, и как противогазовый. А то его еще надевают, когда корабль получает пробоину, когда в отсеке вода и в него надо войти, чтобы заделать пробоину так называемым пластырем: сложенный в несколько слоев брезент закрывает пробоину, на него кладется плаха, которую подпирает, прижимая к борту, упорное бревно.

Но чтобы входить в выгородку, где расположен реактор, — такого не предполагалось.

От спирта Алексей Горчилов отказался. Корабельный доктор старший лейтенант медицинской службы Ковачев принес ему мензурку со строго отмеренным количеством, но ее пришлось отнести обратно. Алексею хотелось осмотреться там, внутри, чистыми, незамутненными глазами: принять решение на ясную голову.

Капитан второго ранга Мостов посмотрел на Горчилова взглядом, в котором можно было прочесть и тепло, и надежду, и пожелание того, чтобы этот юноша, недавно пришедший на лодку, благополучно во всем разобрался и как можно быстрее, с наименьшим уроном для себя, а значит, и для всех вернулся. Мостов ничего Горчилову не сказал, только подумал про себя, странно так обращаясь к инженеру, как никогда не предполагал обратиться: «Удачи тебе, сынок. Удачи, милый мой парень!..» Вслух приказал:

— Отдраить вход!

Толстая металлическая дверь, с треском отлепившись от массивной резиновой прокладки, открылась как бы с тяжелым вздохом. Алексей Горчилов, с усилием подняв ногу, перешагнул через высокий комингс-порог, скрылся. За ним бесшумно, в гнетущей тишине, затворили дверь, провернув ручки задраек.

Письмо пришло утром. Серафима Ильинична еще подумала перед этим: «Не зря воробьи толкутся на моем подоконнике — не иначе прилетит весточка». Когда спускалась вниз, на первый этаж, где в тесноватом сыром коридоре подъезда на стене плотным рядом прикреплены жестяные почтовые ящички, уже тогда догадывалась: что-то есть. Она прижала дорогой конверт к груди, задыхаясь, поднялась в квартиру. Не торопясь, чтобы не попортить конверта, вскрыла письмо, развернула вчетверо сложенный листок нелинованной бумаги. Перед глазами заплясали Алешины крупные круглые буквы, поставленные без наклона. Чтобы успокоиться, она прижала лист к губам, втянула в себя какой-то незнакомый, неопределимый — то ли краской пахло, то ли пластиком, то ли машинным маслом — запах. Только после принялась за чтение. Вначале пробежала письмо наспех, не присаживаясь к столу, — хотелось побыстрее узнать, не случилось ли чего. И затем, опустившись на стул, успокаивая дыхание, начала читать врастяжку, впиваясь в каждое слово, останавливаясь после каждой фразы. Алеша сообщал, что посылку получил, что теплые носки и перчатки, которые она сама связала, ему впору и очень пригодятся. А вот печенье прислала зря. Этого добра у них достаточно. И конфеты зря. Не мальчик он, в самом деле, чтобы сосать леденцы на службе. «Ничего, ничего… — успокаивала себя. — Авось как-нибудь и полакомится. Не станет же выбрасывать». Про службу писал, что ему сильно пофартило. Плавает на такой «посудине» (Серафима Ильинична споткнулась на слове «посудина» — не описка ли? Оказалось, нет. «Посудиной» сын называет свое боевое судно — подводную лодку), на такой «посудине», что многие ребята из училища, если бы знали, где он служит, позавидовали. Экипаж подобран неплохо. Вот только с командиром, видать, не повезло: сухой, холодный дядька, словно не живой, а гипсовый какой-то… Дальше несколько строчек вымараны дочерна. Может, что лишнее написал, может, передумал что. А вот Полотеев, пишет, прямая противоположность. Алеша подружился с ним. («Ну и слава богу! — подумалось матери. — На такой строгой службе без близкого человека никак нельзя: и поддержит когда, и утешит в случае чего, а то и заступится, если надо».) Понимающий человек. И мичман Макоцвет славный, он Алеше вроде отца. Заботливый, строгий. Алеша привязался к нему, бывает у него дома. Жена мичмана Маша печет вкусные пироги с капустой… В этом месте Серафима Ильинична прослезилась, вспомнив Алешину страсть к мучному. У Маши всяких варений, засолок, сухофруктов полон чуланчик. «Свет не без добрых людей, — подумалось, — слава богу, есть где душой прислониться!» А вот куда плавают, часто ли в море, что делают, не пишет. Да и понятно: на военной службе не обо всем можно говорить. И муж-покойник (земля ему пухом!), бывало, пришлет с фронта треугольничек без марки, с обратным адресом — номер полевой почты, развернешь тот тетрадный листок, а в нем только приветы да поклоны. Как ему там служится-воюется, что делает, молчит.