Вечный всадник - страница 33

— Набегался? Не очень? Слава богу. А я смотрю телевизор. Ты знаешь, Леша, я могу пропустить любую передачу, даже «В мире животных», но «Время» смотрю всегда. Не могу заснуть, пока не узнаю, где война, где кризис, где землетрясение и вообще что где происходит. Приучили нас к международному положению, приучили лекциями, последними известиями, но, по-моему, не только в них дело, а в людях: они так устроены, что беспокоятся друг за друга, где бы они ни жили. Твой дед всегда переживал, если в какой стране наводнение случилось или какое другое стихийное бедствие. У нас в те времена, судя по прессе, ничего не происходило. Наверно, горы были сознательные, реки из берегов не выходили, сейчас немного «подраспустились». Зато горы стали как горы, реки как реки. Нормально стало. К радиоприемникам телевизор добавился, смотри, слушай, что в мире происходит, переживай на здоровье. Я помню, когда умер Черчилль, то твой дедушка сильно расстроился, и я ему сказала: «С чего бы это? Ведь ты недолюбливал Черчилля?» — «Не любил, — сказал дед, — но с ним окончилась целая эпоха, а это что-то да значит. Ведь и мы в это время жили!» Твой дедушка любил выражаться философски, и когда ему стало совсем тяжко, то он не сказал, что умирает, а вымолвил тихо: «Земля обновляется!» Я к чему тебе говорю, Лешенька, земля действительно обновляется, и мне уходить скоро.

— Нет, бабушка!

— Смешной ты, Леша! Тебе не хочется, и ты говоришь «нет!». А жизнь к тебе не прислушается, пойдет дальше. Поговорить с тобой хочу о деле житейском, ты меня выслушай. Мы с дедом много не накопили, но что есть, тебе достанется, и не об этом разговор. Хочу сказать о квартире. Мы с дедом здесь почти сорок лет прожили, здесь мама твоя родилась, ты жил, и это твоя квартира, по праву твоя. Я больная, нуждаюсь в уходе, а ты единственный родственник. Пропишут тебя ко мне, Леша, будешь жить в Москве, тут тебе и все удобства, и климат получше, и снабжение, и вообще жизнь интереснее. Женишься, заживешь семьей. Как твоя девушка? Виделись?

— Был у нее дома, познакомился с мамой.

— Ну и как?

— Как… Порядок, бабушка. Мама сказала, что у меня чудесная профессия, что она мечтала о таком женихе для своей дочери.

— Какая хорошая женщина!

— Да, бабушка, и дочка — красавица, но мне она вдруг разонравилась.

— Вот те на! Ни с того ни с сего?!

— Сам не знаю почему, но разонравилась!

— Ладно, Лешенька, не беда. В Москве красавиц много. Другую подыщешь.

— Пока не собираюсь. У меня есть Зинка. Ты знаешь, бабушка, у Зинки характер не золотой, даже не серебряный, с ней о многом не поговоришь, но люблю я все-таки ее, она — своя.

— Пожалуйста, Лешенька, приезжай с Зинаидой. Я слова не скажу.

— Спасибо, бабушка, я никогда об этом не думал. Мы вместе… Соблазн большой. Я к тебе, бабушка, приеду в отпуск, как обещал, а насовсем… Не знаю.

— Тебе что-то здесь не нравится, Леша?

— Нет, бабушка, тут здорово. Что и говорить — Москва! Но что я здесь буду делать? Чего искать в московской земле? Хотя у нас там не курорт и бывают такие минуты, такие минуты, бабушка, я тебе честно говорю, такая тоска гложет и так холодно, что отдашь все, чтобы очутиться в тепле, рядом с тобой, пить чай и, сидя в этом кресле, спокойно смотреть телевизор. Вчера одна москвичка меня даже пожалела.

— Вика?

— Не Вика. Я даже не знаю, как ее зовут. Студентка с факультета журналистики. Она в чем-то права. Здесь, в Москве, мир ближе. И люди тут необыкновенные. Композиторы какие! У нас в бригаде есть свой композитор, но у него все песни на одну мелодию. А когда он хочет показать нам новую песню, то мы ему говорим: «Ты слова прочитай, а мелодию мы знаем». Он обижается, но поет. Мы терпим, потому что это для него отдушина. Она у каждого своя. Кто футболом дышит, кто деньги на книжку кладет — радуется, кто на все идет, чтобы хоть на время забыться. Я тоже могу нарушить режим… Не хмурься, бабушка, лишнего себе не позволяю. У нас каждый на виду. Меня все знают, а здесь… Здесь ты, бабушка. Друзья есть. Новые появились. Отличные люди. Но не люблю я у вас ходить в магазины. Мне кажется, что люди на меня смотрят, словно я покупаю не то, что мне положено. Лучше сбегать в свой продуктовый, взять хлеба, банку рыбных консервов. Как все. И никто на тебя не посмотрит с укором или сверху вниз. А порою мне еще кажется, что тут я вообще не заметен. Тут я капля в море. А у себя — я Лешка Кубыкин! Звучит! И вообще у нас жизнь более звучная, люди говорят громче, иногда даже переходят на крик. Наверно, оттого что дела большие, и еще от боли, ведь многие дома побросали, родных, вот и тоскуют. Чувства у людей большие, немалые переживания, иногда даже через край плещут. На соседней буровой отец ударил сына гаечным ключом, чуть не зашиб. Разозлился по делу, но чересчур. Не в себе был. А когда понял, что натворил, горевал сильно. Сына покорежил. Большое горе. И просторы у нас большие, и заработки… и комары. У вас, подмосковные, вроде крошечных самолетиков, приземлятся на лоб — сразу не почувствуешь, а у нас тяжелые бомбардировщики — идут на голову как на таран, только держись. Ты не подумай, бабушка, я на жизнь не жалуюсь — как-никак живу в городе, а неподалеку в поселке есть общежитие, девушки живут в бараке, без удобств, без воды, девушки… Вот кого пожалеть можно и даже нужно. Многим нелегко, но уезжают единицы. Людей удерживают дело и заработки. Это без громких слов. И еще нас объединяет одна судьба. Она бывает и счастливая, и горьковатая, можно ее поменять, но зачем? Я туда поехал по своей воле. Не все себе правильно представлял. Там труднее, чем казалось. Но не отступать же?! Там остались ребята, Тихонов. И если решусь уехать, то как посмотрю им в глаза? Тихонов не поверит, а Пряжников узнает о моем бегстве, сплюнет и скажет: «В семье не без урода, а дезертир самый страшный урод, от него один вред!» Даже Петька Молчун выругается и руки не подаст. И честно говоря, не могу я без них, без Зинки. Ты пойми, бабушка, они — там, а я соберу вещички, помашу ручкой и сюда? Не плачь, бабушка, я к тебе приеду в отпуск. Если надо — за свой счет возьму. Тихонов отпустит. Он и сейчас помог мне навестить тебя.