Великий Моурави 4 - страница 27

непоколебимый Трифилий, и твердо знал, что, если Луарсаб даже переступит порог

Метехского замка, все равно уже никогда не сможет царствовать, ибо никогда не

пересилить ему нравственную муку, никогда не вычеркнуть из памяти Гулабскую

башню. Саакадзе волновала не перевернутая уже страница летописи, а новая, еще

чистая, но уже подвластная кровавым чернилам. В силу этого Дато в Москве должен

добиться продажи тяжелых пушек и пищалей для азнаурских дружин.

Этому решению Великого Моурави предшествовали те "бури", которые

разразились под сводами Алавердского монастыря.

В Ностевский замок въезжали арагвинцы, громко разговаривали, шумно

расседлывали коней, высоко поднимали роги, осушали их до дна за слияние двух

рек: Арагви и Ностури.

А вот и Зураб... "Верь слову, но бери в залог ценности..." - мысленно

повторил Георгий.

Зураб, как всегда, шумно обнял Саакадзе и спросил, соберутся ли азнауры

для разговора.

- Для какого разговора? - удивился Георгий. - Съедутся друзья отметить

день моей Русудан.

- Я так и думал, брат, - не рискнешь ты сейчас восстанавливать царя

против себя.

- Ты был на съезде, Зураб?

- Это зачем? Съезд церковников, а я, благодарение богу, еще не монах. - И

Зураб звучно расхохотался.

- Съезд не только монахов, там немало и твоих друзей, - медленно

проговорил Саакадзе.

- Э, пусть разговаривают. Все равно, чего не захочу я, того не будет... А

я захочу только угодное Моурави.

- А тебе известно, что Дигомское поле постепенно пустеет? Князья убирают

чередовых, а мне это неугодно.

- Об этом с тобой буду говорить... Если доверишься мне, князья вернут

дружинников.

- Какой же мерой заставишь их?

- Моя тайна, - смеялся Зураб. - Впрочем, такой случай был: князья

согласились усилить личные дружины, только Нижарадзе заупрямился: "Если всех на

коней посадить, кто работать будет?" А ночью у его пастухов разбойники лучшую

отару овец угнали. Зураб снова звучно захохотал. - Сразу работы уменьшилось.

- Подумаю, друг.

- Думать, Георгий, некогда. В Телави Теймураз, желая угодить княжеству,

весь тесаный камень, присланный тобою на восстановление кахетинских деревень,

повелел передать князьям на укрепление замков: "Дабы тавади Кахети могли нас

надзирать, хранить, нам помогать и держать себя под высокою и царственною нашей

рукой".

- Ты не ведаешь, Зураб, многие ли из тавади, присвоивших мой дар, были в

числе разбойников, угнавших баранту у Нижарадзе?

Зураб нахмурился - опять "барс" унижает княжество, - но тут же перевел на

шутку:

- Э, Георгий, пусть камень им будет вместо шашлыка, неразумно портить

себе такой праздник...

Тамаду к полуденной еде не выбирали. Веселье начнется послезавтра, в день

ангела Русудан, и продлится дважды от солнца до солнца. Поэтому шутили все

сразу, пили, сколько хотели, - мужчины в Охотничьей башне, а женщины отдельно, в

покоях Русудан.

Среди шума и песен Саакадзе уловил быстрый цокот копыт: нет, это не гость

спешит к веселью, - и незаметно вышел. Переглянувшись, за ним выскочили Папуна и

Эрасти.

Бешеный цокот приближался, и едва открыли ворота, на взмыленном, хрипящем

коне влетел Бежан. Но почему взлохмачены полосы, измята ряса, разорван ворот?!

- Отец, отец! - перескакивая ступеньки, дрожа и задыхаясь, мог только

выговорить Бежан, упав на грудь Саакадзе.

Бережно подняв сына, Саакадзе понес его, как младенца, наверх. Там, в

своем орлином гнезде, он опустил Бежана на тахту.

Папуна и Эрасти сняли с него промокшую насквозь одежду, измятые,

облепленные глиной цаги, облачили в чистое белье и прикрыли одеялом. Бежан

ничего не чувствовал - он спал.

А снизу, из покоев Русудан, доносилась нежная песня, песня девичьей

любви. Пела Магдана. Перегнувшись через подоконник, Саакадзе увидел могучую

фигуру, прислонившуюся к шершавому стволу чинары. Осторожно шагая, Саакадзе

спустился в зал к пирующим. Бедный Даутбек, впервые его сердца коснулось пламя

любви, но Магдана дочь Шадимана, значит, говорить не о чем... Саакадзе вздохнул