Ветры Босфора - страница 34

На войне никто себе не хозяин. Одно Казарский знал точно: живи пока жив, гони от себя глухие мысли прочь. Ты - военный. Ты с четырнадцати лет выбрал себе судьбу. Сам решил, что жить будешь по соседству со смертью. Ну и терпи соседство!

Стройников высвободил борт сюртука из его рук. Засмеялся. Так, оскал влажных, фосфорящих в ночи белых здоровых зубов, а не улыбка. Повторил:

- Так решил, Саня: кампании конец - тогда под венец.

О Юшкове - ни вздохом.

- Слу-у-шай… - заглушенно неслось с бухты. Часовые усердствовали. Доказывали начальству: не спят!

В небе под месяцем плыли маленькие облака. Одно словно просыпалось вниз. И было под ногами, под балконом: там цвел миндаль. Расцвел не вовремя. Обманутые теплом, рванули в нем от корней вверх живые соки.

Девятнадцатого марта, ближе к вечеру, Казарский сбежал с трапа «Меркурия», на Екатерининской остановил извозчика, поехал к Воздвиженской. Дверь открыла Дуняшка. Руки - в тесте. На лбу - мучная полоса. Тонкие вьющиеся волосы пахнут ванилью, цикорием, жареным миндалем. Выпалила:

- А барин Семен Михайлович барыне с оказией письмо передал. - И без перерыва, на едином вздохе: - Была Антонина Ефимовна Клепикова, карты раскладывала, обещала барыне столько детей, что щитала-щитала, щитала-щитала, десять нащитала, со щету сбилась, так пощитать и не смогла, во-о сколько у барыни детей будет!

- Дуняшка! - донеслось сердитое из глубины квартиры. - Вот я тебе сейчас рот зашью! Чего болтаешь, не спрося!

Дуняшка прыснула, прикрыла ладошкой с засыхающими пятнами теста рот, защищая. Вылетела из прихожей пулей. Уже со стороны кухни проговорила звонко, искупая вину:

- Мы Антонину Ефимовну и не звали вовсе! И гадать не просили новее. Сама приезжала, к заутренней звала!

Клепикова была женой помощника коменданта крепости. Темная, с суховатым лицом, похожая на цыганку - верно, в ее крови и было что-то цыганское - она иногда гадала знакомым. Можно было верить картам, можно было не верить, но весь Севастополь знал: ее предсказания удивительным образом сбывались! Из комнат навстречу гостю шла Татьяна Герасимовна, смеющаяся, сознающая свою красоту. Блузка с высоким воротом и широкими рукавами, юбка из кашемира подчеркивают совершенство форм. Ее совсем не трудно было представить в окружении толстощеких, проказливых малышей, с которыми она управляется легко и весело.

- Эта болтуха Клепикова, - смеясь, проговорила она, ведя гостя к креслу, - как принялась считать моих будущих детей, как принялась, так у нас с Дуняшкой и веры не хватило. Представляете, Казарский, по головкам крестей считала! И не сосчитала. Принялась по линии моей руки считать, так тоже со счету сбилась! Потом по точкам в глазу, на свету…

- Берите в крестные! - запросился Казарский.

- Ах, Казарский! - проговорила Воздвиженская в привычном улыбчивом и, вместе с тем, не терпящим возражений, приказывающем тоне. - Я вот все смотрю на вас и думаю: «Не дам такому добру пропасть!» Погодите, дайте срок, сосватаю я вас сестре своей! Она у нас прехорошенькая-с!

И от чая, и от Дуняшкиных бисквитов Казарский отказался.

Сказал, что торопится назад на корабль. Что если Татьяна Герасимовна хочет передать письмо Семену Михайловичу - он готов.

Воздвиженская написала,

Она была все еще сердита на Стройникова. Но догадывалась, где он крейсирует. Догадывалась, куда пойдет утром «Меркурий». В Анапу уже совсем не верила, - ни Стройникову не верила, ни Казарскому. Прощаясь, перекрестила его. Сказала тихо:

- Побереги вас обоих Бог!

На корабле, в своей довольно просторной каюте, расположенной под ютом, он отомкнул бюро, положил письмо, закрыл ящичек. И в одно мгновение все отодвинул от себя, кроме одной мысли: завтра выходить. Словно и не живет совсем близко, на Малой офицерской, прелестная женщина, которая ему нравится;

словно нет Дворянского собрания, где можно вистнуть - сыграть в вист - при желании; словно нет теплого южного города, по улицам которого можно погулять. Никого и ничего нет. Есть одна мысль, серьезная, тревожащая, побуждающая к действиям быстрым и решительным: с рассветом выходим.