Витязь-хатт из рода Хаттов - страница 3

Однажды охотник Вамех из рода Хаттов схватился с ней на берегу Тоумыша; сияла луна, он победил. «Если ты дерзнула напасть на меня, потомка витязя-хатта, то вот что тебе причитается», — сказал он. Отрезал прядку от ее золотой косы и спрятал себе под шапку, таким образом поработив ее. И русалка воспылала страстной любовью к победителю. Она показала ему десять пальцев, тем самым умоляя его сожительствовать с ней десять лет. Он отрицательно качнул головой, памятуя, что если заговорит, русалка, завидующая людям, способным выражаться словами, тут же ввергнет его в немоту. Она показала ему девять пальцев, но охотник-хатт снова отказался, памятуя о долге перед юной женой, которая ждала его дома. Русалка загибала каждый раз по пальцу, но охотник кивнул в знак согласия только после того, как она показала ему перекрещенный мизинец — полгода. После этого охотник заставил ее произнести нерушимую клятву, доставшуюся нам от хаттов — родных братьев абхазов, погибших еще в древности от учености, — и остался на полгода жить с русалкой. Ровно столько, сколько, по его представлениям, мужчина, ушедший в поход, мог отсутствовать, не вызывая подозрений со стороны жены. В первый же вечер он пожалел, что срок их уговора столь краток.

Однако, живя с ней, он все же истосковался по родному дому. Как-то — то ли через шесть месяцев, то ли через шесть лет — они прибрели к его хутору и самозабвенно занимались любовью на крылечке амбара. К утру они вздремнули, утомленные, и не заметили того, как проснулась жена охотника и вышла к амбару набрать проса. И глазам жены охотника предстала такая картина: в обнимку с ее пропавшим мужем на высоком крыльце амбара, построенного на сваях, спала Адзызлан, и длинные, распущенные ее волосы золотой волной ниспадали вниз, и концы их, колыхаемые ветром, волочились в пыли, — так что жене охотника на миг показалось, что волосы застыли, а амбар качается из стороны в сторону. Некоторое время она стояла, печально глядя на счастливо спавших, а потом, осторожно приподняв косу соперницы, положила на крылечко рядом с нею и, так и не набрав проса, ушла в дом. Хитрая русалка все это видела, только притворившись спящей. Она немедленно встала и, не будя Вамеха, ушла прочь — навсегда из жизни супругов. После этого она уже никогда не беспокоила никого из рода Хаттов, а женщинам этого дома открывала секреты снадобий от болезней, которые она насылала на людей и на скот. А в доме Хаттов с этих пор никогда не заводили черных псов…

И осталась она одна внутри своего бессмертия, легкомысленная, одинокая, изредка предаваясь тоске. В минуты тоски она садилась на берегу омута и бросала в мглистую воду маргаритки, наблюдая, как они медленно тонут. И все время перед ее глазами вставала одна и та же картина: женщина поднимает из пыли конец ее косы и кладет рядом с ней на крылечко амбара. Вспоминала женщину, понуро идущую в дом, так и не набрав проса. И тогда русалка ловила себя на том, что вздрагивала, как от холода, так ей становилось в эти минуты стыдно за то, трехсотлетней давности, женское увлечение. Но тут же, быстро устав от умственного напряжения, забывала она и о женщине, и о непонятном ее поступке, — и выходила на солнце и начинала плескаться в воде, наблюдая радугу в брызгах. Но и эта радуга почему-то теперь пугала ее. Смущала русалку даже не радуга, а то смутное предчувствие, что случится в ее жизни другая радуга, где все цвета будут резкими и грязными. Русалка знала, что это будет знаком конца. Она была божеством, и она была бессмертна, но она знала, что вечность ее бытия может однажды превратиться в некий нескончаемый болезненный миг, подобный тому мигу, когда она вздрагивала, как от холода, от неприятного воспоминания трехсотлетней давности. Или что-нибудь в этом роде…

Но время пока не думало останавливаться. Время омывало тело Абхазии, особенно ее не меняя. Слава русалки затухала и сужалась, словно круги на поверхности омута, но только не расходящиеся круги, а, наоборот, устремляющиеся к центру, — так затухала, умирала слава русалки…

Грянули залпы революции.