Воспоминания - страница 19

Итак, я снова в родном городе, имею постоянный паспорт, прописку. Жилплощадь наша, правда, уменьшилась, так как одну комнату я отдала вновь поступившему в институт профессору. Заработка постоянного еще нет, но могу заняться своими сумерками. Они сейчас особенно нужны, так как весной должна состояться при Академии наук Первая конференция по изучению стратосферы. Уже работает организационный комитет из довольно большого числа лиц, разбитый на секции соответственно намеченной структуре будущей конференции. Г. А. Тихов счел желательным пригласить и меня в состав организационного комитета, и даже по двум секциям — метеорной астрономии и атмосферной оптики. Это мне, конечно, была большая честь. Еще до начала съезда в этих секциях выступают предполагаемые на конференции докладчики, чтобы устранить спорные вопросы, обменяться заранее мнениями. Очень приятно мне было делать доклады о своих работах в среде выдающихся специалистов, до этого времени мне почти лично не известных. Председателем секции атмосферной оптики был Сергей Иванович Вавилов, будущий президент Академии наук. С каким вниманием слушал он мои доклады, как охотно тогда и потом представлял мои статьи для печатания в изданиях Академии наук! — Конференция прошла очень оживленно, интересно и содержательно. Уже чувствовалось приближение космической эры. После закрытия ее была образована постоянная комиссия по изучению стратосферы при Академии наук, под председательством С. И. Вавилова. Труды конференции были прекрасно изданы. Попали туда и мои работы[13].

Мама оставалась в Ленинграде, так как избушку в Луге мы продали еще до моего ареста, и всего за 900 рублей. Несколько дней провела мама со мною в Пулкове, обходя любимые с детства места, — она прожила там с 4 до 9 лет, когда ее отец, а мой дед Григорий Иванович был вычислителем в Пулковской обсерватории. Мне показывали и фотографии его в альбоме сотрудников обсерватории. С осени меня приняли на работу в астрономическую обсерваторию ЛГУ в должности библиотекаря. К ноябрьским праздникам переменился там директор — был назначен не специалист, а лишь администратор. Он не имел представления о моих работах, но знал из анкеты о моей недавней высылке по делу РОЛМ. Не сделав мне ни одного замечания или предупреждения по работе, ни разу не побеседовав со мной, он отчислил меня из числа сотрудников с обидной мотивировкой: «для укрепления работы на обсерватории ЛГУ». А я в это время, не манкируя своими обязанностями, писала по вечерам одну свою статью за другой, готовилась к докладам в Стратосферной комиссии, продолжала свою монографию, словом, была на вершине своего научного творчества. Меня потом укоряли друзья, что я не поехала в Москву жаловаться на вопиющую несправедливость, но, во-первых, это не в моем характере, а главное — для этого надо было оторваться от своей работы, когда получались как раз очень интересные вещи. Да и был назначен мой доклад в Институте им. Лесгафта на 27.I. 1935 г., к которому хотелось подготовиться и обработать собственные наблюдения сумерек.

Доклады мои 27.I у Лесгафта и 10.II в Стратосферной комиссии, как рассказывали маме друзья, прошли «блестяще». Но это была «лебединая песнь», если не перед смертью, то перед летаргическим сном. 5.III я была вновь арестована, и везли меня в «Кресты» в шикарном автомобиле одну между следователем и высоченного роста конвойным с примкнутым к ружью штыком. Точно действительно опасного политического преступника. К допросу вызвали на другой же день. Отпустили очень скоро. 7.III вечером я уже поднималась по лестнице в то помещение Института Лесгафта, где отмечали сотрудницы его Международный женский день. На другой день подписала приговор: до 15.III выехать в Уфу вместе с мамой. Вещи можно распродать. В оставшиеся дни ежедневно навещал нас очень молоденький симпатичный милиционер, который поторапливал маму: «А Вы, мамаша, поскорее распоряжайтесь своим добром, а то, если не успеете, мы ведь все заберем. И не бойтесь: паспорта у вас отберем, а приедете на место — снова получите их. И на работу устроят Вашу дочь — ведь в Советском Союзе живем, не у врагов». А добра было много: из бывшей квартиры в 5 комнат все помещалось теперь в одной, как в мебельном магазине. Продали очень мало, остальное поставили на время к знакомым. Маме все не верилось, что должны ехать. Друзья посоветовали мне написать заявление Сталину, указать, что я выполняю работу на оборону. Я написала подробно и сама отвезла на вокзал к почтовому вагону. Мама все надеялась, что нас вернут даже с дороги или во всяком случае в ближайшее время из Уфы, и все пойдет по-прежнему. У меня же была главная забота — добыть рекомендательные письма, чтобы пустили нас переночевать. С этой целью и поехала я на заседание Стратосферной комиссии 10.III. Вошла, когда уже начался доклад. Общее внимание сразу обратилось в мою сторону — все знали о моем аресте, и никак не ожидали увидеть меня воочию. Большого результата не оказалось. Спрашиваю в перерыв, например, всегда веселого Н. Н. Калитина: «Нет ли у Вас знакомых в Уфе?», а он отвечает: «Пока нет, но будет, вероятно, очень много!». Потом Г. А. Тихов мне дома рассказывал услышанные разговоры: «Вы слышали, что Штауде арестована?» «Ну да, она же, вероятно, баронесса?» Тут Г. А. рассмеялся и сказал, что я и «рядом с баронессой не сидела!». И действительно, мое происхождение чисто пролетарское: с маминой стороны дед мой Г. И. Морозов был сыном откупившегося от помещика крепостного, а дед со стороны отца Даниил Густавович Штауде ездил на пароходах по Мариинской системе в должности кочегара. К нам приезжало много друзей и знакомых попрощаться. Бывшие сослуживцы и обитатели дома Лесгафта выражали нам сочувствие и горесть о предстоящей разлуке, охали, что едем на полную неизвестность. Но я в таких случаях говорила, и так и думала: «Значит, лучше нам уехать, поверьте, что нам будет хорошо!». Так и оказалось: мы заранее покинули поневоле Ленинград и не пережили той ужасной блокады в нем, которая была бы для нас, больных, губительна. Покинули Ленинград мы 14.III. Был чудный ясный день, ранняя петербургская весна. Подобные нам заполнили целый эшелон, и такие поезда отходили от вокзала по несколько раз в день. У нашего вагона собралась толпа провожающих, с которыми больше мы никогда не встретились. Попутчики оказались очень милые: кто играл в шахматы, кто развлекался балалайкой, но умеренно, чтобы никого не побеспокоить. Друг к другу относились дружелюбно, мужчины добывали кипяток на станциях. Старались все беззаботно отдохнуть во время пути, зная, что на месте предстоят трудности. Приехали в Уфу рано утром 18 марта. Был довольно сильный мороз. Оставив маму на вокзале, я поехала на трамвае по одному адресу, который у меня был. Врач, к которому было письмо, оказался в санатории. Жена его на мою просьбу приютить хотя бы маму ответила, что до возвращения ее мужа она согласна поместить нас обеих в его кабинет с тем, чтобы мы выехали через несколько дней. Таким образом, мы оказались хоть временно под кровом и притом в приятной, интеллигентной семье. Через несколько дней посчастливилось нанять постоянную комнату на окраине города. Много труднее было найти работу. Масса нахлынувших ленинградцев ходила по учреждениям и почти неизменно слышала: «Зайдите завтра в 2 часа», но «завтра» никакого утешения не приносило. Наконец, удалось мне устроиться в архив подшивать дела, с наступлением лета — продавать билеты на конских скачках. Оказались в Уфе мои знакомые — 3 сестры, пожилые девушки. Мама называла их «канареечками» и любила навещать их, живших недалеко от нас. Им пришло в голову изготовлять для детских садов мягкие игрушки, пригласили и меня в свою компанию. Прислали нам знакомые бумазейных и плюшевых лоскутков, и закипела у нас работа. Собаки, свинки, кошки получались очень милыми и веселыми. Мы устраивали им смотр накануне сдачи. И мама принимала участие: пришивала им хвосты, уши и глаза. Но платили нам за них очень дешево. Если бы не друзья, пересылавшие нам регулярно деньги под видом оплаты за купленные будто у нас вещи, то существовать было бы не на что. Делали московские друзья попытки освободить меня через высоких людей — Чкалова, даже Молотова. Писала я по поручению друзей заявления. Но ничего пока не получалось. Каждый день с утра уходила я искать работу («архив» и «скачки» были недолго), а после этого садилась в садике с тетрадкой и карандашом в руке, с логарифмической линейкой, и вела подсчеты, продолжая свои работы. Удалось закончить свою монографию, которая и была напечатана в 1936 году