Все люди — враги - страница 11

. И необходимо было ходить в церковь.

Прошло немало времени, проведенного в долгих беседах с самим собой у кустов лаванды или под старыми деревьями на террасе, прежде чем Тони удалось разобраться во всех этих вопросах. Первое, что он с некоторым удивлением обнаружил, это что хождение в церковь и все с ним связанное оставляет его совершенно безучастным или даже отталкивает его. Он с удовольствием посещал церковь в будние дни и слушал объяснения приходского пастора — энтузиаста церковной архитектуры — о нормандских и готических окнах, о трилистниках и пятилистниках, веерообразных и цилиндрических сводах, о церковных аркадах и галереях и о всех причудливых выдумках средневекового символизма. Но когда в остальном приятный пастор надевал стихарь и мрачно, нараспев, начинал проповедовать у алтаря, Тони испарялся. Его просто не интересовал Иисус и все совершаемое его именем — вернее, его не интересовал Иисус матери, или Анни, или пастора. Прочтя в школе первую греческую трагедию и набравшись теорий на этот счет, он очень огорчил мать таким замечанием:

— Самая сущность Иисуса пропадает, если делать из него бога. Истинная трагедия заключается в том, что он был героем цивилизации и был умерщвлен теми, кому пытался помочь.

Для утешения матери Тони пришлось пообещать ей, что в этом году он обязательно пойдет на конфирмацию, хотя он уже много раз это откладывал. А чтобы утешить себя за эту неприятную уступку, он начал писать трагедию о Христе, под оригинальным названием «Ecce Homo», но, разумеется, дальше первого акта дело так и не пошло.

В отношении книг он должен был признать, что предпочитает Диккенса и Броунинга[19] Кристине Россетти и Рескину, хотя ему, пожалуй, нравился Рескин, когда тот либо проповедовал, либо плел яркие пустозвонные фразы. Он не выносил вымученных стишков Кристины: «Вьется ль дорога на всем пути в гору?» — которыми его мать так восхищалась. Ни единого развлечения на всем пути! Он любил тихо сидеть и слушать игру матери, в особенности когда та играла Баха, но это бывало редко. Более поздние немцы, за исключением Бетховена, его несколько раздражали своей приторностью и аффектацией. Он с большой неохотой ежедневно упражнялся на немой клавиатуре — миссис Кларендон не выносила диссонансов при робком нащупывании начинающего — и в результате так и не научился играть на рояле. И хотя некоторые стихи, музыкальные произведения и картины приводили его в восторг, но его безумно раздражало, что он должен относиться к ним с «елейной святостью», как он выражался. Ему претило, что перед Шуманом и Джотто[20] должно испытывать чувство какого-то ханжеского преклонения. В особенности он не любил двух копий Холмана Хэнта, висевших в его спальне. На одной был изображен белый козел с опущенной головой среди бесконечных песков, с багровыми горами и алым небом в отдалении. Другая изображала женщину с ребенком на осле, в сопровождении мужчины и множества младенцев, пускавших в воздух пузыри, причем на каждом пузыре была изображена какая-нибудь сцена Священного Писания, воспроизведенная с пошлыми подробностями.

Так, с обеих сторон, он инстинктивно изо всех сил старался избежать ограниченности, которую ему навязывали. Но не всегда было легко найти золотую середину между расчленением и классификацией и утонченным Христом и любовью к удобоваримым изящным искусствам. Это было еще тем труднее, что он испытывал настоящее влечение к тому, что интересовало его отца, и вместе с тем зарождающуюся страсть к искусствам, на которые мать налагала отпечаток своей болезненной чувствительности. Между чистой интеллектуальностью, с одной стороны, и трепетной бестелесностью, с другой, ему приходилось скрывать свое собственное чувственно-страстное восприятие жизни, словно это было что-то пошлое и гадкое. Он погрузился в глубочайшее молчание. И даже иногда сознавал, что своими самыми сокровенными, самыми важными переживаниями можно делиться с другими лишь на свой собственный риск и страх. Можно принимать жизнь беспечно, с внешней стороны, как это делают в школе, или подойти к ней отвлеченно-интеллектуальным путем, как отец, или же сделать ее духовной абстракцией, как мать; но если идешь к жизни с раскрытыми чувствами и телом и душой, с собственными свежими восприятиями, вместо отвлеченных, навязанных вам ощущений, тогда, конечно, все люди будут тебе врагами.