Все люди — враги - страница 12

Лишь значительно позже Тони стал пытаться подвести итог преимуществам и недостаткам своего воспитания. Сначала ему, разумеется, было гораздо легче понять, в чем он расходится со своими родителями, чем оценить их положительное влияние. Хотя он не мог проследить ни того ни другого до конца и еще менее был способен синтезировать это, все же позднее он понял, что они были основой, тем фундаментом, на котором он пытался построить свою жизнь. Любовь его отца к истине и презрение к фальши и ограниченности, чувствительность матери и ее вера в исконное человеческое благородство — вот это было основное, хотя, быть может, родители представляли себе это иначе. Их ошибка, по мнению Тони, заключалась в пренебрежении к физической стороне жизни — словно они порвали всякую связь с землей, туго перевязали артерии жизненного инстинкта. Чтобы выразить свои собственные неловкие искания более жизненных ценностей, он говорил так: «Представьте себе, что вы жаждете здорового, красочного мира Боккаччо, а вас кормят чахлой культурой Мэтью Арнольда[21], этого Ипполита высшей школы».

Тони не мог припомнить, чтобы за всю его жизнь родители когда-либо повышали при нем в гневе голос или обменивались раздраженными словами. Если они и ссорились, то от него это скрывалось. Лишь много лет спустя он догадался о разочаровании и неудовлетворенности, скрывавшихся в насмешливой иронии отца и кроткой томности матери. Но для него они создавали впечатление безмятежного счастья, и он всегда считал это нормальным явлением. И никогда не мог понять тех семейных отношений, когда жизнь протекает в постоянных ссорах, которые, по-видимому, доставляют удовольствие. Анни своей болтовней о смерти и аде разрушила его детское представление о вечности. Она разрушила точно так же и его слепую веру в постоянство жизни, уверенность в том, что все останется навсегда неизменным и, может быть, лишь станет потом еще немного приятнее. Анни достигла этого просто своим уходом из его жизни, тем самым открыв ему обыденную, но основную истину, что человеческое существование — это вечное течение, к которому надо постоянно приноравливаться.

Он вспоминал с благодарностью, а часто и с удивлением, и иные моменты из эпохи минувших дней, когда лучше ознакомился с домашней жизнью других людей. В их доме ни о ком никогда не судили по внешности — там совершенно отсутствовало отвратительное чванство, разъедающее английский быт. Деньги никогда не являлись предметом обсуждения, кроме как в связи с хозяйственными вопросами, — они не считались чем-то существенным. Правда, Тони учили бережно тратить свои карманные деньги, но только из соображений дисциплины. Там не было ни боготворения денег, ни особого уважения к богачам, скорее отвращение ко всему показному и пышному. В их доме отсутствовал также и нелепый культ спорта, превращающий огромную часть помещичьей Англии в валгаллу дикарей. Хенри Кларендон не охотился и не стрелял, его поместье служило убежищем для птиц и животных, где их убивали только в силу печальной необходимости в интересах науки. Но там никого не убивали ради того, чтобы убить, и не перебрасывались мячами, чтобы заполнить пустые мозги. Тони дали пони, затем жеребца и научили ездить верхом. Его не надо было упрашивать бывать чаще на воздухе — он с удовольствием ходил, а гораздо чаще бегал в нетерпеливой порывистости юности. Когда он случайно отличился в школьном крикетном состязании, отец дал ему десять шиллингов, но с насмешливой улыбкой, показавшей Тони, что хвастаться тут особенно нечем. Что же касается так называемого полового вопроса, то ему объяснили его при помощи передового в то время метода ботанической аналогии. К счастью для Тони, он был совершенно неспособен обнаружить какую бы то ни было связь между функциями пестиков и тычинок и ощущениями собственного тела, благодаря чему сохранил свои врожденные чувства неизвращенными.

Это была нереальная жизнь, потому что она игнорировала черствость и порочность мира и без всякого основания предполагала, что ее кроткая идеология разделяется всеми и каждым, за исключением немногих недостойных и неважных людей, преимущественно из преступного мира. Никто никогда не говорил Тони, что в Англии есть обширные районы, где дети никогда не видят зеленой травки, где вечный дым скрывает солнце, где дождь черен от копоти, а жизнь подобна организованному аду. Никто не говорил ему о злобной борьбе за власть, о ничтожных политических дрязгах, о жалкой алчности государств. Никто не говорил ему о легионах женщин, которые зачинают против воли, рожают в страданиях и влачат существование, полное лишений и забот, чтобы прокормить нежеланных, но все же нежно любимых детей, ибо ханжи и политические проходимцы отказывают им в элементарной свободе распоряжаться собственным телом. А если же эти или сотни других мерзостей и упоминались, то лишь как факты минувшего или как что-то, пожалуй, несколько нежелательное, подлежащее немедленному исправлению Наукой (с большой буквы) или несколькими исцеляющими глотками из источника, находящегося на краю света. Тем не менее в жизни этой, как она шла, не было ни подлости, ни мещанства. Даже при самой строгой критике Тони должен был признать, что влияние его родителей, и сознательное и бессознательное, было во всяком случае направлено к тому, чтобы сделать из него человека, который относился бы и к другим как к самому себе, а не как выдрессированному иэху