Все люди — враги - страница 14

И будто слова эти были зачарованы: перед его мысленным взором внезапно предстала Анни, как он часто видел ее, обнаженной до талии, с грудью, серебристо-влажной от воды или покрытой пушком в солнечных лучах, когда она сидела перед своим зеркалом в деревянной оправе. Анни отнюдь не была нимфой, и она уже так давно ушла из жизни Тони, что он почти забыл ее, но сейчас эти воспоминания живо воскресили ее. Ему почти казалось, что если он раздвинет гладкие блестящие листья сирени, то мельком увидит белое убегающее женское тело, у которого груди будут такие же, как у Анни, круглые, крепкие, белые с красновато-коричневыми сосками, ярко освещенными солнцем. Как чудесно было бы увидеть девичье тело, нагое в солнечных лучах, на которое листья сирени бросали бы при каждом своем шелесте трепетную тень. И какое, должно быть, несказанное упоение держать прохладные груди в ладонях рук и чувствовать, как жизнь их течет в его пальцы, как и его жизнь течет к ним в ответ, и вкусить нежность и аромат чуткими губами.

Это было в праздник Троицы. Во время летних каникул к ним приехала погостить недели на две его двоюродная сестра Эвелин. Тони встречался с нею в разную пору и знал ее с тех лет, как себя помнил, — сперва девочкой в короткой юбке и с длинными черными косами, затем в юбке до щиколоток и с удивительно гладенькой прической. В те дни они играли вместе в теннис и крокет, всегда споря и обвиняя друг друга в плутовстве. Отец говорил Тони, что он должен ей уступать, раз Эвелин девочка, но высокое мнение Тони о женщинах не позволяло ему с этим согласиться. Молча разрешать девушкам мошенничать — это значит превращать их в низшие существа. У Тони с отцом был по этому поводу долгий и горячий спор, причем инстинктивное стремление к равенству неуклюже и робко противопоставлялось наследственному английскому презрению, маскирующемуся рыцарством, возводящему женщину на пьедестал и превращающему его в свою скамейку для ног.

Быстрый расцвет молодости подобен восхождению на крутой холм — пейзаж меняется почти с каждым шагом. Так и Тони едва сопоставлял Эвелин прошлых лет с этой новой Эвелин, которая носила такие же белые летние платья, как и его мать, ездила с ней в коляске по визитам или сидела на лужайке за чтением романов, которые ей дважды в неделю присылали из Лондона в маленьком ящике. Эвелин переодевалась к обеду, оставалась в гостиной после того, как Тони уходил спать, и, казалось, окончательно примкнула к враждебному лагерю взрослых. По приезде она небрежно поцеловала Тони, но вместо тенниса, крокета и совместных прогулок через леса к овечьим загонам они теперь едва встречались, разве только за столом.

На следующее утро после приезда Эвелин Тони проснулся рано — это с ним часто бывало. В хорошую погоду он иногда катался на велосипеде по белым дорожкам, казавшимся пустынными и странными в утреннем свете, или же седлал жеребца и ездил верхом на вершину обнаженного холма, откуда видно было море, на которое солнце бросало широкую ослепительную полосу дрожащего золота. Если же было сыро или облачно, он читал или мечтал, пока не наступало время вставать. В это утро он ничего такого не сделал. Через мгновение он уже совсем проснулся и, без всякой преднамеренности, без всякого плана или причины, следуя лишь инстинктивному порыву, пошел к спальне Эвелин. Его чувства были чрезвычайно обострены, и он слегка дрожал от волнения. Тони не спрашивал себя, почему он так странно поступает или чего ждет. Казалось, его движениями руководила какая-то внешняя сила, так что он делал каждый шаг, не зная, каким будет следующий, — вот он еще крепко спал, а в следующее мгновение уже открывал дверь из своей комнаты. Крадучись по отделанному дубом коридору, он чувствовал твердое, холодное прикосновение паркета к своим босым ногам, а затем более теплое бархатное прикосновение густого ковра. Он слышал молчание спящего дома, но шел спокойно, не страшась и не прячась, и даже на секунду остановился, чтобы поглядеть на мягкий, густо-желтый солнечный свет, нежно струившийся сквозь закрытые ставни решетчатых окон.