«Всех убиенных помяни, Россия…» - страница 15
Тяжкую подымет плеть.
1924
* * *
Это было в прошлом на юге,
Это славой уже поросло.
В окруженном плахою круге
Лебединое билось крыло.
Помню вечер. В ноющем гуле
Птицей несся мой взмыленный конь.
Где-то тонко плакали пули,
Где-то хрипло кричали: «Огонь!»
Закипело рвущимся эхом
Небо мертвое! В дымном огне
Смерть хлестала кровью и смехом
Каждый шаг наш. А я на коне,
Набегая, как хрупкая шлюпка,
На девятый, на гибельный вал,
К голубому слову — голубка —
В черном грохоте рифму искал.
1924
Завтра
Настоящего нет у нас. Разве
Это жизнь, это молодость — стыть
В мировой, в окровавленной язве?
Разве жизнь распинать — это жизнь?
Наше прошлое вспахано плугом
Больной боли. В слепящей пыли
Адским плугом, по зноям, по вьюгам
Друг за другом мы в бездну сошли.
Только в будущем, только в грядущем
Оправдание наше и цель.
Только завтра нам в поле цветущем
О победе расскажет свирель.
Громче клич на невзорванной башне!
Выше меч неплененный и щит!
За сегодняшней мглой, за вчерашней
Наше завтра бессмертно горит.
1924
У последней черты
И. Бунину
По дюнам бродит день сутулый,
Ныряя в золото песка.
Едва шуршат морские гулы,
Едва звенит Сестра-река.
Граница. И чем ближе к устью,
К береговому янтарю,
Тем с большей нежностью и грустью
России «Здравствуй» говорю.
Там, за рекой, все те же дюны,
Такой же бор к волнам сбежал.
Все те же древние Перуны
Выходят, мнится, из-за скал.
Но жизнь иная в травах бьется,
И тишина еще слышней,
И на кронштадтский купол льется
Огромный дождь иных лучей.
Черкнув крылом по глади водной,
В Россию чайка уплыла —
И я крещу рукой безродной
Пропавший след ее крыла.
1925
* * *
Я был рожден для тихой доли.
Мне с детства нравилась игра
Мечты блаженной. У костра
В те золотые вечера
Я часто бредил в синем поле,
Где щедрый месяц до утра
Бросал мне слитки серебра
Сквозь облачные веера.
Над каждым сном, над пылью малой
Глаза покорные клоня,
Я все любил, — равно храня
И траур мглы, и радость дня
В душе, мерцавшей небывало.
И долго берегла меня
От копий здешнего огня
Неопалимая броня.
Но хлынул бунт. Не залив взора,
Я устоял в крови. И вот,
Мне, пасечнику лунных сот,
Дано вести погибшим счет
И знать, что беспощадно скоро
Вселенная, с былых высот
Упав на черный эшафот,
С ума безумного сойдет.
1925
* * *
В смятой гимназической фуражке
Я пришел к тебе в наш белый дом.
Красный твой платок в душистой кашке
Колыхался шелковым грибом.
Отчего — не помню, в этот вечер
Косы твои скоро расплелись…
Таял солнечный пунцовый глетчер,
Льдины его медленно лились.
Кто-то в… белом на усадьбу,[31]
Бросил эху наши имена.
Ты сказала вдруг, что и до свадьбы
Ты совсем уже моя жена.
«Я пометила тайком от мамы
Каждый лифчик вензелем твоим…»
Припадая детскими губами
К загоревшим ноженькам твоим,
Долго бился я в душистой кашке
От любви, от первого огня…
В старой гимназической фуражке
У холма похорони меня.
1925–1926
* * *
Мне больно жить. Играют в мяч
Два голых мальчика на пляже.
Усталый вечер скоро ляжет
На пыльные балконы дач.
Густым захлебываясь эхом,
Поет сирена за окном…
Я брежу о плече твоем,
О родинке под серым мехом…
Скатился в чай закатный блик.
Цветет в стакане. Из беседки
Мне машут девушки-соседки
Мохнатым веером гвоздик:
«Поэт закатом недоволен?
Иль болен, может быть, поэт?»
Не знаю, как сказать в ответ,
Что я тобой смертельно болен!
1925–1926
Буря
В парче из туч свинцовый гроб
Над морем дрогнувшим
пронесся.
В парчу рассыпал звездный сноп
Свои румяные колосья.
Прибою кланялась сосна,
Девичий стан сгибая низко.
Шла в пенном кружеве волна,
Как пляшущая одалиска
Прошелестел издалека,
Ударил вихрь по скалам темным —
Неудержимая рука
Взмахнула веером огромным,
И, черную епитрахиль
На гору бросив грозовую,
Вдруг вспыхнул молнии фитиль,
Взрывая россыпь дождевую…
Так серые твои глаза
Темнели в гневе и мерцали
Сияньем терпким, как слеза
На лезвии черненой стали.
1925–1926
* * *
Был взгляд ее тоской и скукой
Погашен. Я сказал, смеясь:
«Поверь, взойдет над этой скукой
Былая молодость». Зажглась
Улыбка жалкая во взгляде.
Сжав руки, я сказал: «Поверь,
Найдем мы в дьявольской ограде
Заросшую слезами дверь
В ту жизнь, где мы так мало жили,
В сады чуть памятные, где
Садовники незримые растили
Для каждого по розовой звезде».
Она лицо ладонями закрыла,