Встречный огонь - страница 3

Он не спешил. Иной раз нарочно сворачивал на тропу, протоптанную вдоль кювета, чтобы опять потом выйти на дорогу. Но как Балбар ни удерживал себя, стараясь растянуть время, как ни медлил в пути, ноги сами приближали его к улусу.

Вот и Ганга… С бьющимся сердцем Балбар оглядел первые с краю избы. Кое-где уже светились огни, хотя еще не успело стемнеть. Острый запах кизячного дыма приятно щекотал ноздри. Слышалось блеяние овец во дворах, где-то мычал теленок. Заливистый лай собак заставил Балбара улыбнуться: как давно он не слышал звуков родного улуса. Неожиданно для себя он снял фуражку, да так и пошел, оставив открытой голову с коротким ежиком еще не отросших волос.

«Что-то ждет меня дома», — то радостно, убыстряя шаги, то тревожно, приостанавливаясь, думал он, сворачивая в переулок. По переулку навстречу шел человек. Можно было еще спрятаться за изгородь, но Балбар не рассчитал и столкнулся с человеком лицом к лицу. Они узнали друг друга сразу.

— Балбар? Ты?

— Как будто я, Володя.

— Здравствуй! — Он сильно стиснул руку Балбара.

«Ого, — подумал Балбар не без зависти, — силен», — и оглядел его коренастую, раздавшуюся в плечах фигуру.

— Отпустили тебя? — спросил Володя.

— Конечно. Если бы сбежал, то здесь бы, наверно, не появился. — Балбар надел фуражку. — Ну, а ты? Закончил свой институт?

— Закончил. А как же? Второй год работаю.

— Где?

— Здесь, в колхозе.

— А-а…

Володя торопился, должно быть, шел куда-то по делу, и у Балбара отпало желание продолжать разговор.

«Зазнался ты, друг моего детства. Видать, что зазнался, — раздраженно думал о нем Балбар, когда каждый из них пошел своей дорогой. — А ведь клятву давали дружить вечно… Даже поговорить не счел нужным. Разве это друг? Да, на земле нет ничего вечного», — заключил про себя Балбар.

К дому он подошел тихо. Вот она, маленькая покосившаяся избенка. Глядит на дорогу единственным глазом: из квадратного оконца льется под ноги свет.

«Ждешь ли ты меня, мама? Слышишь ли мои шаги? — Балбар перелез через упавшие жерди там, где раньше была калитка. Ему вдруг вспомнилось, как в позапрошлом году мать силилась сдержать рыдания в зале суда. Словно прощалась с ним навеки. — Мамочка, милая! Ты же всегда говорила, что большой палец может прижаться лишь к своей ладони, а человек — к родному очагу».

Он взялся за ручку двери, потянул ее к себе, дверь лениво скрипнула и открылась.

Шарухи, сидевшая на корточках у печки, даже головы не подняла. Она раздувала огонь и подумала, наверно, что пришел кто-то из соседей. Мало ли когда им вздумается прийти к ней, идут по делу и просто так.

Балбар от волнения прижал в дверях ногу, чуть не запнулся и, чтобы не испугать своим внезапным появлением мать, тихо проговорил:

— Мэндээ!..[3]

Услышав голос, который она различила бы среди тысячи других, Шарухи вздрогнула и не по-старушечьи резво вскочила на ноги. В растерянности, не зная, померещилось ей, или Балбар на самом деле явился, она шагнула к нему:

— Сыночек…

Балбар обнял ее, чувствуя себя сильным перед матерью и оттого еще больше виноватым перед ней. Он погладил ее по голове, отвел за ухо свисавшую над щекой седую прядь:

— Ну, не надо, мама… Не плачьте. Я же вернулся… Как жили тут без меня?

Шарухи поспешно вытерла слезы.

— Говорят, от радости даже старые вороны рыдают, — заговорила она с улыбкой. — Как я жила? Да я-то хорошо жила. Что со мной сделается в родном улусе? А ты вот… Как тебе пришлось? Два года!..

Она пристально посмотрела на сына и вдруг заметила, как сузились его глаза.

— А, не будем об этом… — Балбар махнул рукой и поморщился.

— Верно, верно, сынок. Не будем. Тебе надо отдохнуть с дороги. Устал ведь.

Шарухи засуетилась: от стола к печке, от печки к столу — забегала, гремя посудой, уронила тарелку, смеясь, подобрала с пола брызнувшие в разные стороны осколки.

Балбар тем временем умывался, шумно фыркал, разбрызгивая воду. Потом надел чистую рубаху и стал ходить по избе, а мать украдкой следила за ним счастливыми глазами.

Он — единственный сын у нее. Вырос без отца — так уж получилось: в молодости Шарухи была не хуже других девушек: в карман за словом не лезла и работу всякую делать умела, хотя в доме у них был достаток. Но женихов от себя отпугивала — то ли крутым нравом своим, то ли капризами. В улусе про нее даже частушку сложили: