Высокое поле - страница 34

Картошку сажали дружно. Откуда-то набежали люди, а на лошадь посадили счастливого мальчишку в синей рубахе и с прутом, чтобы правил и погонял.

Как только плуг вошел в землю — она ожила. Широкие пласты легко вползали по лемеху, перевертывались и надламывались, как сдобные пироги. Земля на гладком срезе пестрела редкой путаницей травяного корня, мерцала розовыми точками червей. Густо и прохладно пахло от ее сальной черноты. В готовую борозду бросали картошку, потом плуг накрывал ее землей, а позади себя оставлял новую борозду, в нее опять бросали картошку, и плуг опять накрывал ее.

— Матрешка! — вдруг закричала Танечка и схватила с земли довольно крупную картофелину, казавшуюся еще больше среди мелкой, семенной. — Матрешка и с косой!

Она побежала к дому, держа в руках свою находку, действительно очень похожую на матрешку — полную, с маленькой головкой, на которой торчал бледно-розовый росток.

Утром бабушка охала сильнее обыкновенного, жалуясь после работы на боль в пояснице, но все же спроворила для внучки маленькую грядку под самым ее окном. В грядке сделала ямку и сказала:

— Сажай свою матрешку.

Малышка присела на корточки, аккуратно поставила матрешку на дно ямки, последний раз погладила бледно-розовую косичку и тяжело вздохнула. Тут же бабушка двинула лопатой землю — и матрешка исчезла.

— А теперь поливай и будет толк, вот-а!

Бабушка разъяснила, как ухаживать за грядкой, и девочка целиком отдалась этому новому занятию. И если теперь в доме заходил разговор об урожае, она считала, что он касается и ее. Она научилась поливать грядку из детского ведерка, а за водой ходила к светлому ручью, что вился далеко под горой. Это было утомительно и приятно. С самого утра она знала, что ей предстоит сделать, и сразу после завтрака убегала на свою работу, а по вечерам, подражая бабушке, она притворно охала, вразвалку ходила по кухне и жаловалась на поясницу. А в постели, когда бабушка склоняла над ней свое худое, сморщенное лицо, она спрашивала, как живется матрешке под землей, и мудрая старуха придумывала внучке сказку.

А дядя Гриша по-прежнему ходил в кузницу, он решил ехать в город только после того, как выкопает бабушка картошку. Однажды в обед он заглянул в огород и спросил Танечку:

— Это ты всю траву выдергала кругом?

— Я.

И девочка подняла к нему счастливое, испачканное землей лицо.

— Значит, полоть надумала? Ну, давай, давай…

— Есть хочу, — пропищала девчушка.

— Есть хочешь? — изумился дядя. — Понятно… А ты больше травы-то дергай — польза будет!

Он взял ее на руки и понес обедать.

— О! Да ты, никак, потяжелей становишься, и щечки зарумянились вроде. Батька приедет — не узнает.

Отец действительно приехал. Однажды в сумерках, когда Танечка уже лежала в постели, вытянув уставшие за день ручонки, по окошку полоснул дрожащий свет автомобильных фар. Девочка сразу решила, что это идет голубая папина машина. И не ошиблась: в комнату на цыпочках вошел папа. Она не успела еще справиться со своей радостью, как он уже мягко прижал ее к себе, и она почувствовала знакомый холодок его блестящих пуговиц.

…Отец уехал рано утром, когда Таня спала. Девочка погрустила немного и побежала к своей грядке. Там ее ждала новость: матрешка за труды послала ей из-под земли зеленую косичку. Листики были плотные, упругие. Радости не было конца, но и работы прибавилось: трава словно сошла с ума и лезла к грядке со всех сторон. Надо было поддерживать порядок и на три-четыре шага не подпускать ее к пышному зеленому кустику. Девочка уставала. Ночью она спала теперь крепко, а утром прямо в постели съедала ложку меда, запивала его парным молоком, потом умывалась, чаще всего прямо из ручья, завтракала и торопилась в огород, где она рассаживала кукол и работала, разговаривая с ними.

Незаметно матрешка вытянула свою толстую зеленую косу до Таниного плеча и стала упругой, крепкой. Теперь, когда мимо проходила бабушка, зеленый куст шуршал и упрямо бодал бабушку в подол, а на самой его вершине дрожали бледные пампушки. Прошло еще немного времени, и пампушки эти лопнули. Из них брызнули удивительные цветы. Они качались на ветру и тонко пахли медом. В их фиолетово-белых лепестках порой деловито рылась пчела, а однажды объявился и долго гудел тяжелый шмель.