Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967 - страница 23

И здесь я буду спорить с Вами о том, что «зря придумана заря, что не придут сюда моря, ни корабли, ни поезда»[122]. Придут! Мы еще только при первых страницах борьбы, которая перевернет и изменит мир, а с ней и Испанию.

Все крепче голос поэмы, жесток, напряжен, все более патетичен и вместе с тем — и это понятно, просто, как-то верно — задумчив, вопрошающе-печален. «Я много жил и ничего не понял…»[123] Бывают такие мгновения, минуты… Перечитывали ли Вы последние дневники Льва Толстого, его последние признания, строки, этот страшный том 1910 года?

Местами вторгаются в Вашу поэму какие-то мешающие образы… На секунду стало холоднее, скучнее, когда начали Вы о статуях и пр. Но оборвали неожиданно превосходно: мать, кормящая младенца среди развалин, — и «что ей ваятели?!»[124] Все больше живой, великой и простой жизни. Все дальше от былых эстетских выдумок («мы обольщались вздором»[125], — пишете Вы).

«Разведка боем» (двенадцатое стихотворение) хорошо… В тринадцатом[126] звучит яростная испанская клятва, проклятия врагу, доходящие до предела! И тут опять вскипает кровь. И у Вас прорывается опять тема утренней зари… Да, Эренбург, к чему-то мы пробьемся, не «зря придумана заря»! Хорошо, спорьте с самим собой.

Мне нравится вплетение русской темы (Чапаев[127]' и др.). Поэма движется все свободнее; смешение тем, настроений, мыслей — естественно…

Не обращаешь внимания на странное, парадоксальное несоответствие: вся поэма — крик, слова, шепот и иногда даже жест, которым дополняете Вы свои признания, мысли. Все звучит, непрестанно пульсирует… А восемнадцатое стихотворение[128] говорит о том, что мир бьется молча… Впрочем, вероятно, это просто желание паузы, желание дать перед финалом некоторое замедление, еще углубить напряжение, заставить почувствовать силу и ярость молчаливого удара (один из наиболее страшных видов атаки).

Это так… последние стихотворения как будто торопятся, они кричат, хотят неистово жить, и эти чувства, этот напор сильнее печали, горьких раздумий поэмы.

Очень сильны двадцать второе[129] и двадцать третье[130] финальные стихотворения. Исход народа и взгляд в будущее…

Да, это вечная и неистребимая, одинаковая и у простых людей, и у поэтов тема: все-таки, несмотря ни на что, вперед!.. В этом смысл философии всей…

Я пишу торопливо, еще заглядывая — второй раз — в Вашу рукопись. Даю ее целиком в набор для №7 «Знамени»[131]. Шлю привет. Скажите испанцам — тем, кто продолжает борьбу, — что мы с ними. Скажите им, что мы еще не раз будем плечом к плечу там, где поставит нас судьба…

О всяких литературных дискуссиях и прочем — не хочется мне писать в этом письме. Пусть оно будет целиком отдано только Испании, только этому участку мирового фронта, который временно потерян и который будет возвращен народом.

Жму руку.

Впервые — В.Вишневский. Собр. соч. Т.6. М., 1961. С.512–514. Копия — РГАЛИ. Ф.1038. Оп.1. Ед.хр.2488. Л.1–2. Ответ ИЭ см.: П2, №231. С драматургом, редактором журнала «Знамя» Всеволодом Витальевичем Вишневским (1900–1951) ИЭ познакомился в 1930-е гг.; выразительный портрет Вишневского ИЭ набросал в 26-й главе 4-й книги ЛГЖ.

<США, сентябрь 1941>

Пишу Вам только несколько слов, — но Вы, писатель и чуткий человек, услышите в них голос моих чувств: что я с вами, всем сердцем, всеми мыслями, всем моим существом — с вами, т. е. с русскими писателями и героическим советским народом, борющимся за дело всего человечества, против фашистских мерзавцев. Я счастлив, что польский и русский народы вступили на общую дорогу против проклятого врага. Передайте мой сердечный привет вашим поэтам, с которыми, надеюсь, мы встретимся в победоносной Москве, а потом в свободной от германских шакалов Варшаве. Жму Вашу руку! Ваш Юлиан Тувим.

Впервые — КП, 16 сентября 1941. Местонахождение подлинника неизвестно. Юлиан Тувим (1894–1953) — польский поэт; ИЭ познакомился и подружился с ним в Берлине в 1922 г.; Тувиму посвящена 3-я глава 3-й книги ЛГЖ.

Действующая армия; 21 октября 1941

Москва, писателю Илье Эренбургу

Наш родной товарищ!