«Я в Берлине. Сидоров» - страница 13

Теперь они стояли возле ворот, вернее, у калитки, врезанной во въездные ворота, в эту пору года постоянно запертые, скрипящие под напором ветра.

— Ну, сегодня можно спать спокойно, — сказал Саранецкий на прощанье. И добавил, обращаясь к Стефану: — А ты помни: завтра провожаешь их до Лёндека. Ты, Калуский, поручик и Моленда, я попозже подъеду на велосипеде. В час чтобы были в Лёндеке — из деревни надо выехать не позже одиннадцати.

— Это не насчет выселения, — ни с того ни с сего брякнула вдруг Хелена. — Massenweise — это что-то про нас.

Все трое разом посмотрели на окна, но там никого не было, только цветы в горшках горели ярким пламенем на черном фоне. Налетел резкий холодный ветер, Хелена съежилась и невольно закрыла ладонями голую шею — мужчины поняли, что пора расходиться, попрощались кивками.

Хелена и Стефан медлили, они знали, что сегодня больше не выйдут из дому. Будут прислушиваться до поздней ночи, а то и до трех утра, пока их не сморит сон, либо пока те, внизу, не перестанут грохотать мебелью, хлопать дверями, ходить взад-вперед по лестнице. Уже смеркается, потемневшие, отливающие синевой тучи нагоняют мрак на пустые поля. Ветер скребет ветвями старой яблони по крыше риги; кажется, видишь, как он напирает на прочные стены дома.

Напоследок они еще оглядели двор, но как-то вскользь, не по-хозяйски. Все начнется завтра, а сегодня Люцина с Эльзой обрядят коров, Пауль задаст кобыле корм — у них достаточно времени, чтобы попрощаться со скотиной, куда больше, чем было когда-то у Стефана и Хелены для прощания с родителями.

Минуту спустя они уже входили в свою комнату, которую, вообще-то, никогда не любили — жили, как в гостиничном номере, где по необходимости проводишь несколько дней. Возможно поэтому, Хелена так часто лазит в комод и перебирает свои тряпки, а Стефан то и дело поглядывает из окна на поле, и оба всю зиму чуть ли не каждый день спускались в деревню, к своим… Но с завтрашнего дня они перестанут туда ходить, с завтрашнего дня они начнут разведывать недра этого большого дома и пристроек, заходя все дальше, все глубже, пока не доберутся до самого дна, где уже нет ни следа хаттвиговских рук.

— Что тебе говорил Саранецкий? — спросила Хелена. — Что-нибудь интересное?

— Как бы не так! Вол ему приглянулся. Хочет его обобществить.

— Ого! — выкрикнула Хелена, вскидывая голову; видно, только на это ее и хватило. Лишь погодя добавила: — А мы на чем будем пахать? На одной лошади?

— У него ответ простой: купите вторую лошадь. Заметила, как у мужика аппетит растет? Еще недавно обходился бараном или свиньей. А теперь подавай ему вола или корову.

Хелена помолчала, задумавшись, и неожиданно спросила:

— А почему бы и тебе не записаться в партию? Моленда, вон, уже поумнел, и Калуский, а ты…

«А ты, а ты?» — Стефан повернулся спиной к жене. Никогда еще она не вызывала у него такой неприязни, если не сказать отвращения, и это только усугубляло его беспомощность — он не знал, что ей ответить, как объяснить… До сих пор все шло как надо, словно подчиняясь непреложным неписаным законам, а сейчас начинаются перемены, с сегодняшнего дня дорожка повернула куда-то не туда.

Поэтому лучше стоять себе у окна и смотреть на поле, на пустой проселок, который плавно огибает гору и карабкается на выглядывающую из-за поворота макушку колокольни. Но вдруг на дорогу выскочила Люцина. Борясь с ветром, она во весь дух припустила в сторону деревни, однако внезапно остановилась, подумала и столь же стремительно повернула обратно к дому — видно, что-то забыла. В какой-то момент, подняв лицо к окнам на втором этаже и не замедляя бега, она уставилась на Стефана — рыжий зверек, разъяренный, пышущий злобой. Стефан уже хотел было подозвать Хелену, поделиться и этим зрелищем, и впечатлением, но сдержался. Он знал, как Хелена ненавидит девчонку; незачем лишний раз заставлять жену на нее смотреть. Стефан не столько понимал, сколько ощущал смутно, что столкновение двух ненавистниц резко увеличит общий потенциал ненависти, ее мировой запас; тут свой, престранный, счет: один плюс один вовсе не два, а сто.