За чертой времени - страница 6

— Садись, — сказал Гогия.

— Берданкой, говоришь? — Вилов словно родного отца встретил. Земляк на фронте — роднее родного, и земляками звали друг друга все, кто не только из одной области, но даже из соседней или просто с Урала, из Сибири, Забайкалья, с Волги…

— Мой отец, — продолжал Вилов, — тоже охотник. Иван Ефимович. Бывало, уйдет на белковье — жди полмесяца, не меньше.

Гогия, устало положив на колени руки, слушал. Сибирь, а тем более Забайкалье он никак не представлял, считая, что там лес да звери, редко-редко бородатые мужики. И эти двое, которых с ним свело на войне, были ему любопытны, даже загадочны, со странностями, с незнакомыми словечками и манерой держаться на народе.

— Ты садись, земляк, — пригласил Вилов, Он наблюдал Лосева зорко: старый солдат был ему по душе, напоминал отца, и охота было узнать о нем поподробнее, но тот туго шел на откровенный разговор. Ход мыслей у Лосева был иным. «Пацан», — думал он. И в этом заключалось все: значит, молокосос, на передовой несколько дней, пороху не нюхал, в передрягах не бывал. У Лосева сын такой — Серьгя. Тоже кончил семилетку, вот и прикинь: если б ему, Лосеву, старому охотнику-зверолову, следопыту, довелось попасть под начало Серьги. Смехота! Выпороть чересседельником, а то вишь ты — офицер, командир! Этот чем-то смахивает на Серьгю, но пацан он и есть пацан, как ты его ни крути. Хотя… под Волочаевкой один командир тоже был мальчишкой, годок Лосева… Нет, пацаны в ход пошли — стало быть, не до жиру… Много, стало быть, немец выбил настоящих командиров… Чего он от меня хочет?

— Завтра нам дадут девять ППШ. Прощай, берданка. Как траву будешь фрицев косить. — Вилов поглядел на Лосева, ожидая, что тот заулыбается.

Но Лосев сразу помрачнел:

— Пусть другие их, автоматы-то, получают, которые помоложе, побойчее. Может, и робеть перестанут…

— А ты сколько укокошишь из автомата! У тебя глаз-то охотничий!

— Это верно: охотничий. Я тебе, лейтенант, вот что скажу насчет глаза. Как-то зимой пошел я белковать и за четыре дня — сто двадцать шкурок сдал на факторию. Помню, удача была, сорок две белки в день добыл. А шкурки-то — любо-дорого. Потому бил я белку из тозовки в глаз, чтобы пушнину первым сортом сдавать — оно дороже. Она, белка, на собаку заглядится с лесины, тут я — шпок! — и готово.

— Как? Прямо в глаз? — удивился Гогия.

— Если в тушку бить — в шкурке дырка будет, а кругом кровь запечется, черное пятно. Третий сорт. Самое малое, в головку надо метить!.. А ты мне— «автомат». Да на кой он мне?! Пугать германцев? Или самому себя тешить треском? Она у меня, трехлинейка-то, пристрелянная: нажмешь на курок — в аккурат одного фрица нет. А пулять в белый свет…

— Как ты не поймешь? Это же автомат! Как сенокосилка. Пачками будешь валить.

— Много их, наваленных-то, лежит, валим, валим, а они — вон они.

— Ты, Лосев, давай не того…

— Почто так, лейтенант? Ты же, паря, земляк, и отец охотник у тебя. Выдавай другим, а меня не трогай. Все одно не возьму, хоть в штрафной посылай!

— Возьмешь! Прикажу — возьмешь!

— Не-е! — Лосев вздохнул, его ударило в жар; сдвинув каску на затылок, выпалил: — Дальше фронта не пошлют!

— Еще чего? — Вилов почувствовал, как щеки у него загорелись. Он повернулся к Гогии, спросил: — Видал?

Гогия своими крупными грустными глазами посмотрел на Лосева, затем перевел взгляд на Вилова, промолчал.

— Так я пошел. — Лосев шмыгнул носом, под которым встопорщились отвислые усы.

Вилов не нашелся, как поступить.

Только сейчас Вилов вспомнил слова заглянувшего в землянку ординарца капитана: «Веру комбат требует». «Зачем ему Вера, да еще вечером?» — эта мысль опять всплыла, не отпускала Матвея, тревожила, хотя он и старался отмахнуться от нее.

Вилов встал, оправил гимнастерку, стряхнул с брюк травяные былинки. Достал из вещмешка обломок зеркальца, поглядел на себя, немного подал на затылок фуражку, легонько отвел к виску кудрявую прядь волос и пошел искать санинструктора Самойленкову, чтобы передать ей приказание комбата.

А через два дня, после бани и санобработки, рота перешла в первую линию траншей.