За чертой времени - страница 7

Парная зыбучая ночь, в которой размыло все дневные очертания молдавского села Зезюлени, сады и виноградники, вся в звенящих переливах кузнечиков, пахучая зеленями истекающего соками лета, — ночь эта взволновала Матвея неясным предчувствием чего-то тревожно-неизведанного, биением каких-то внутренних токов, вызванных в его душе загадочной огромностью всего, что нахлынуло на него, переполнило и теснилось в груди. Он и проснулся от этих внутренних толчков, от позывных своих забот в землянке и стал слушать ночь, глядя в прямоугольник выхода, занавешенного черным небом, смыкал и размыкал веки и ловил в сеть своих длинных и частых ресниц звездные лучи. Прищурит глаза — звезда удлиняет пучочек иглистых лучей, поднимет ресницы — лучи пропадают. Но вот одна звезда, поменьше, погасла… Неужели пошло на утро? Другая замигала ярче.

Как чудно устроен человек. Закроешь глаза — и можешь перенестись за тысячи верст, через Украину, через Москву, через Урал, в Сибирь… и ты за Яблоновым хребтом, в своем Чаруе, среди тайги, дома… И кого надо — видишь прямо рядом, перед собой. Можешь и поговорить, и услышать, что ответят.

Матвей вызвал в воображении образ матери. Она, когда провожала Матвея в армию, хотела обнять его, поцеловать на прощанье, но он глазами заворочал: мол, сколько народу, а ты? Призывники — двадцать восемь человек, такие, как он, все знакомые, свои — хотели скорей уйти из села, уже терли щеки, мороз закручивал «гайки», а военком что-то не выходил к толпе, не вручал ему, Матвею Вилову, как старшему группы, документы на всех. Дело до слез уже доходило. Но не щемило сердце его, когда мать плакала, он все время останавливал ее: «Мама, народ же!» Она говорила: «Не буду больше, не буду», а сама опять… Он был рад, что вырвался из-под ее опеки, впереди свобода, сам он себе теперь хозяин и будет делать жизнь, как задумал.

Война помогла, вызволила его из тайги. Там, за Чаруем, — мир большой, огромная страна, города, люди другие. Он же мать потом заберет к себе в Москву, так надо радоваться и ждать. В стороне стояла Людмила Ивановна, преподавательница литературы, любимая учительница, и молодая, и красавица. Ее жалко оставлять, сердце щемило, все рушилось в груди. Ей всего двадцать четыре года, она, наверное, тоже его любит, как и он. Если б это было так! Все отдал бы, на медведя бы пошел, все бы языки, все науки изучил. Если б это было так! Ни одного взгляда в ее сторону, — а то заметят, засмеют. Краем глаза все время примечал: стоит, не шелохнется, руки спрятаны в рукава, бровью не поведет…

Близкая пулеметная очередь срезала его воспоминания. «Время проверять посты». Он сел, застегнул пуговицы на гимнастерке, затянул ослабленный ремень и вышел из землянки в траншею, поднялся по вырубленным ступенькам на волю. «Проведать, что ли, Кима? Метров двести до него — рядом. Нет, надо обойти посты, а то не успею — часа два прошло, как не проверял… Какая теплынь, а сады, дух какой! Живут же люди, не то что у нас — воробьи от мороза, как голыши, падают на дорогу. Мать бы сюда привезти, показать…»

Памятником, высеченным из черного мрамора и врезанным в темнеющую небесную гладь, казался неподвижно сидящий Фазылов с обнятой винтовкой. Застыл Фазылов, ловя шорохи ночные, и безжизненный свет немецких ракет его угнетал, давил на душу камнем.

Фазылов думал о смерти. Ракеты — это немцы, они недалеко, хотят его убить, и — о, аллах! — убьют. Вот пойдут наши вперед, на их колючую проволоку, на их траншеи, по минному полю, а как пройдешь? Да еще будут косить из пулеметов, автоматов, бить снарядами, минами прямо по нему, Фазылову. Он уже два раза был в бою, знает: шайтаны, все они стреляют в него одного. Что, Фазылов самый главный, да? Куда деваться Фазылову? «Все бегут — я бегу, тоже стреляю прямо по башкам фрицев. Вот Акрамка, малый низкий, но здоровый, пудов пять. Хитрый: в бою бежит криво, шарахается. В обороне — ленивый, как верблюд. Не можешь ты так, Фазылов. Ты длинный, в тебя все стреляют, а сердце твое — бараний хвостик: туды-сюды. Убьют тебя, Фазылов. Кто ханум Фатьме напишет? Новый командир Вил напишет. «Прощай» кому скажешь? Таджикистан, о, как далеко ты, в горах! Отец, мать, все дяди, все тети, все братья, все сестры… Зачем аллаху угодно, чтобы немец убил его. О, мудрый из мудрых, сильнейший из сильных, владыка аллах! Дай силы таджику Фазылову победить душу свою. Просил ведь, сколько раз! Молчит аллах. Ханум Фатьму заберет тогда к себе старый Миньхан, кривоногий Миньхан, слюнявый Миньхан, осел тебе друг, шайтан тебе начальник!.. Не надо, Фазылов, дурные мысли в башке держать. Командир Вил сказал: ушами хлопать — плохо. Правильно сказал… Тихо. Спит шайтан-немец, который убьет Фазылова. Почему убьет? У тебя, Фазылов, душа — пух лебедя. Душа болит. Аллах душу просит. Надо? Да? На, бери. Молчишь, аллах, а душа… плачет, сжимается, жить не дает. Худой стал, как спичка, Фазылов…»