Записки командира роты - страница 20
Наконец мы достигли центральной "торговой" площади старого купеческого города и здесь остановились.
— Развод по домам. Три дня отдыха!
Благодать.
Идя к себе, я успел увидеть, как похоронная команда стаскивала убитых немцев на центральную площадь городка. Почему так, не знаю.
Вечером того же дня Мамохин принес мне письмо, написанное на немецком языке и адресованное — по конверту судя — в город Галле.
На следующее утро мне показали и самого немца. Высокий рыжеволосый красавец лет 22–25, он лежал на самом верху гекатомбы, выставив прекрасные саламандровские сапоги, которые кто-то безуспешно пытался снять. Мороз мешал.
Здесь же я перевел как мог с немецкого на русский страдания и надежды юного Вертера… Вертера на новый манер, разумеется.
Письмо было любовное, и девица называлась по-нежному, но солдаты мои, да и все, кто был с ними, становились все более строгими и рассерженными:
"…Я уже тут кое-что присмотрел, любовь моя. Сказочное место для нашего с тобой гнездышка. До Москвы не близко, но и не очень далеко. И когда мы здесь обоснуемся и проведем настоящую дорогу, до Большого театра будет часа полтора езды… Строиться будем у Протвы — как называется речка…"
Помню и кое-что другое, но умолчу, чтобы не разжигать страстей. После войны, уже побывав в десятке стран, лежащих за нашими рубежами, я упорно уклонялся от посещения Германии, включая ГДР. Война давно кончилась, прошло лет 20 уже, когда любопытство взяло верх и мы с дочерью прикатили в Берлин по любезному приглашению.
Что-то тяготило меня. И этот город, столь ненавидимый еще недавно, и эти люди, довольные, сытые, хорошо одетые, их ухоженные дети…
— Папа, как ты ходишь? Будто ты опасаешься встречи?
И действительно. Что-то продолжало жить во мне, хотя и подспудно. Дойдя до угла, я останавливался и оглядывался, ожидая автоматной очереди.
Отошел я или, точнее сказать, стал отходить в поезде на Дрезден, когда разговорился сначала против охоты, а затем с интересом с удивительно симпатичными парнями, которым и Гитлер и нацизм были столь же ненавистны, что и мне. Один из них, несмотря на мое сопротивление, довел нас с дочерью до Хаусциммербюро и распростился лишь тогда, когда мне вручили адрес хозяйки.
Последний, четвертый раз моего пребывания в ГДР пришелся на октябрь 1989 года. Когда в Лейпциге собрался международный конгресс, посвященный 200-летию Французской революции. Жил я в отеле "51ас11 Ье1р21 р", и, таким образом, начало свершившейся революции прошло под окнами моего гостиничного номера.
Продолжение событий я наблюдал уже в Берлине с балкона квартиры на Шонхаузен-аллее.
Это было именно то, что я хотел для немецкого народа. И по всей видимости, немцы, с которыми я общался в те дни, это чувствовали.
На площади близ Инзель-музеум мы нечаянно разговорились с 78-летним скрипачом, давно пенсионером. По уверениям моего коллеги, прошло не менее получаса, пока ему удалось развести нас. К огорчению обоих.
А в "Оптике", после обмена репликами с хозяином (при благожелательном отношении очереди), велено мне было явиться за заказом не "завтра", как обычно, а к шести вечера.
Обещанный отдых не состоялся. Срочно созванное "офицерское собрание" предвещало нечто чрезвычайное. В соответствующих масштабах, разумеется.
Наши войска застряли у Медыни, по дороге на Юхнов, что в Калужской области. Наступление, столь ожидаемое, тем не менее развивалось, и мы двигались на Запад. На Запад!
Той же ночью, выстроившись повзводно, рота влилась в полковую колонну и направилась к назначенному "пункту". Ничего ужаснее этой ночи не помню.
Весь день шел снег. Дороги практически не стало. А тут еще, опередив нас, прошла колесная артиллерия. Ноги то и дело оказывались на разных уровнях. Из сугроба в яму. Из ямы в сугроб.
Сани наши почти сразу сломались, и пулеметы пришлось нести на себе, как я об этом уже говорил. Ребята сменялись друг за другом, и видно было, что силы их на пределе. То тут, то там они уступали мне тело пулемета, пусть даже на пару минут. Важно было следить еще и за тем, чтобы не было отставаний, угроза которых возрастала с каждой минутой. Ибо от начала колонны до ее конца расстояния все удлинялись. Напрягая силы, командиры взводов — и сами по себе, и понукаемые мной (как и я сам был понукаем), должны были проделывать двойной и тройной путь, двигаясь подобно маятникам из конца в конец.