Дети Розы - страница 9

стр.

Но позвонила она, конечно же, Кейти. Судя по голосу, та была чем-то занята. Казалось, во время разговора перед ней лежала открытая книга. Наконец она рассеянно спросила:

— Что с тобой?

— Просто мне сорок, вот и все, — сказала Лялька.

— Ах милая, в твоей жизни должны быть и более интересные даты.

— Понимаешь, не хочу, чтоб меня это так уж волновало. — Лялька закурила. — Я не про платья и прическу, это все само собой разумеется, но…

— А я не про дни, когда тебя осаждают мужчины, дуреха. Полная перемена обстановки, вот что тебе необходимо.

— Это верно, — вяло согласилась Лялька.

— Освободись от будничных дел.

— О чем ты, Кейти? Да я, стоит захотеть, освобожусь от любых дел.

— Я имею в виду настоящую перемену обстановки. Почему бы тебе не уехать? Со мной?

Кейти работала на несколько изданий, но в штате нигде не состояла.

— А куда ты направляешься? — спросила Лялька без особого интереса. В отличие от Кейти она может и сама оплатить свои путевые расходы.

— Это по работе.

— Но куда именно?

— На Восток.

— Хочешь сказать, за «железный занавес»? — Она сглотнула слюну. — Знаешь, мне кажется это не так уж безопасно.

— Да Бог с тобой, у тебя же британский паспорт.

В дверь позвонили, Лялька крикнула Марии: «Откройте, пожалуйста!» — и закончила разговор уклончивым:

— Кейти, я тебе перезвоню.

— Подумай о моем предложении.

— Непременно, — пообещала Лялька.

Она закурила очередную сигарету, открыла шкафчик с напитками и тут же налила себе рюмку водки. Как она и предполагала, пришел Тобайас Ансел.


Заслышав мужские шаги, она — привычка есть привычка — приготовилась к встрече: скинула жакет, забросила руку на спинку кресла и подобрала под себя ноги, обтянутые черным шелком.

— Тобайас, как славно, что вы пришли. — Ее голос взлетел, возбуждая Ансела.

Он недурен в этом темно-синем костюме, подумала Лялька. Чистый, как юный Сорель[13].

— Вы знали, что сегодня день моего рождения? — Она рассмеялась: конечно же, он знал. Снова закурила и пожала плечами в ответ на его очевидное осуждение. — Знаю, знаю — слишком много курю. И пью.

И она швырнула окурок через всю комнату в синюю проволочную корзину с бумажным мусором.

— Да, слишком много. Не беспокойтесь, — добавила она, — окурок холодный.

— Как поживаете? — спросил Тобайас.

— Прекрасно.

— Вам нравится в Англии?

— Пожалуй.

Так ли это? Она тут же усомнилась в сказанном. Подумала о седых бровях и румяных щеках своих друзей. И о том, что она уже не существует для безработных юнцов, в великом множестве сидевших и лежавших вокруг каменных чаш фонтанов. Да еще под дождем. Вид у них был убогий и печальный. Сегодня она проходила мимо такой группы. Что их ждет, думала она, что станет с этими людьми? А вослед ей несся грубоватый хохот. Она удивленно повернулась, чтобы получше их рассмотреть, и убедилась: смех был недобрым. Они обратили внимание только на ее возраст и принадлежность к имущему классу, а то, что она хороша собой, их не интересовало. Она казалась им комичной, а значит, спокойно жить она теперь сможет лишь среди седобровых и румяных — только они будут ее привечать. И что, так будет везде? Не исключено, что причина не одна. Не просто возраст. Не просто муки стареющей женщины. С новой остротой она ощутила это в присутствии Тобайаса, услышав его вопрос. Какой он холодный, жесткий. Почему Мендес выбрал именно его? Лялька чувствовала исходящую от него неприязнь. Этого человека надо бояться. Она хотела предупредить Алекса. Позвонить и предупредить. Потом решила повременить. Видимо, все дело в погоде: на нее действует это странное мертвенно-бледное небо.

— Как Алекс?

— Вполне здоров.

— А шато?

— Шато дорогое. — Тобайас улыбнулся.

— Выпьете чаю с лимоном? — Лялька крикнула: — Мария!

— Я ненадолго. — Он сделал паузу: — Взгляните. Я привез вам подарок.

— О! — Лялька смутилась. — От Алекса? Благодарю вас. Я посмотрю. Попозже.

Она приняла сверток из рук Тобайаса и внезапно ощутила болезненный ком в горле. Тобайас принялся ходить по комнате. Лялька подумала, что не стоило бы так жарко топить. Мужчины не раз говорили ей об этом. Тобайас был бледен, казался скованным.