О первых началах - страница 40

. Соразмерность предоставляет от себя всему порядок, красота — слияние между собой в сопереживании, а истина — подлинное наличное бытие; единое же таинственно созидает все вместе.

34. Вслед за этим можно было бы изучить и тот вопрос, привходит ли каким бы то ни было образом что-нибудь от него в следующее за ним, или же оно не дарует последующему ничего своего. В самом деле, в обоих случаях можно было бы испытывать естественные затруднения. Действительно, если оно не предоставляет тому, что происходит от него, ничего своего, каким же тогда образом оно производит его на свет столь не расположенным к себе, что оно ничего не вкушает от его природы? Разве является единое его причиной вследствие собственной природы, которую даже и не привносит в последующее? Разве будет последующее возвращаться и стремиться к нему, хотя оно ему не может быть причастным, поскольку единое никоим образом не допускает причастности? Разве могло бы быть спасенным происходящее от него, не будучи укоренено в своей причине?

Однако разве не назвал Сократ в «Государстве» истиной свет, исходящий от него и связывающий между собой умопостигаемое и умное?[260] Стало быть, он имел в виду что-то, приходящее оттуда и служащее предметом участия. Если даже материя обретает некий предельный его след, то, разумеется, потому, что предшествующее материи полностью причастно ему, как это положено каждой вещи соразмерно ее ипостаси. Однако единое проявляется во всем также благодаря возникающему от него — ведь оно есть каждое и среди атомов, и среди всеобщего, и среди смертных и бессмертных, и среди твердого[261], и среди эйдетического; не только многое, но и единое предшествует многому, как и обладающему частями — таковых не имеющее и разделенному — объединенное. То же, что является всем для каждой вещи, предшествует всему как слияние всего[262] — и именно его мы называем объединенным, и именно его именуем сущим[263],— а объединенному, очевидно, предшествует всеединство каждого, возникающее как единое, подобно тому как всесущее выступает как объединенное, а все в определенности — как разделенное. Следовательно, во всякой отдельной вещи присутствует нечто, аналогичное тому, что предшествует всему — в этом-то и заключается выход высшего единого за свои пределы во все — предшествующая в каждом случае всему как единому совершенная ипостась, а вернее, корень любой ипостаси[264].

С другой стороны, единое в этом случае будет выходить за свои пределы и можно было бы вновь прийти в недоумение по поводу самого способа такого выхода. В самом деле, какова в этом случае будет для него причина разделения? Ведь всякий выход за свои пределы подразумевает деление, а причина любого деления — это множество, так как разделяющее всегда дарует качество множественности; что же касается высшего единого, то оно предшествует множеству. И если оно стоит выше даже всего лишь единого, то тем более опережает множество. Следовательно, его природа во всех отношениях нерасторжима и, значит, не допускает выхода за свои пределы. Итак, все, берущее свое начало от него, появляется на свет в качестве иной природы, оно же производит все это, но само ни во что не превращается и ничему не дарует ничего своего[265],— ибо дарованному необходимо в чем-то уступать дарующему и быть не им, а его подобием, причем не просто таковым, а в некой мере наличествующим в каждой вещи. Это ослабление, меры и тому подобное наряду с определенностью видятся как некое множество, течение и изменение одного и того же, даже если в этом случае не присоединяется никакой случайной инаковости; природа, предшествующая всякой иной, оказывается результатом явления, некоторым образом выступающего как множественное. В самом деле, возникновение вещей, будь то того же, будь то иного вида, имеет место всякий раз, когда полагается начало многому. Следовательно, высшее единое не имеет никакого отношения к возникновению и не блистает ни для чего среди всего, ибо сияние в свой черед отделяется от своего источника.