Счастья тебе, Сыдылма! - страница 23

.

— Мальчик-обжора! У него бездонный желудок, как у ненасытной птицы Ёло[13]! — это начинала свою долгую песню хозяйка божков, ворчливая шабганса[14] — мать тети Дулмы. И голос ее перекликался с треснувшим горшком на печи. Когда она заводила, как молитву, свою длинную замысловатую ругань, я дразнил ее — нарочно бегал, стуча ногами по полу. Шабганса колотила палкой по перегородке, а когда злость переполняла ее маленькое высохшее тело, она плевалась в одну какую-нибудь дырочку. Тогда я видел морщинистую, бурую, словно обгорелую, кожу ее губ и единственный передний зуб, который мешал ей плеваться, но она с трудом, правда, преодолевала эту преграду. Тогда я набирал в рот воды и охотился за нею. Чуть увижу в кружочке ее тэрлик[15] из коричневой далимбы[16], как сразу же (если, конечно, не прысну со смеху раньше времени) направляю туда тонкую струйку.

— Сам свой грех пожнешь! Точно знаю! Будешь мучиться в зубьях водяной мельницы Лусада[17]! — кричала старуха… — Изорвет тебя в клочья!

А иногда она молча охотилась за мной. Старалась угадать, у какой дырочки я стою, и ткнуть меня своей палкой. Но и я был не промах — чуть покажется конец палки — хватаю его, налегаю всем телом и ломаю…

Когда дома никого не было, мы часто устраивали такие сражения. Но она никому не жаловалась — знала, что ее же упрекать будут: зачем с малышом связалась, да еще учит его (меня, значит) нехорошему. Не только зла была старуха, но и хитра очень.

И все-таки однажды тетя Дулма застала нас во время схватки. Она переступила порог как раз в тот момент, когда с треском сломалась просунутая к нам палка шабгансы.

— Почему в чужую комнату палкой тычете?

Услышав это, я похолодел и стоял с обломком в руках. А тетя Дулма вышла со своей половины, пришла к нам, посмотрела на меня, на сломанный конец палки в моих руках и улыбнулась. Так и ушла, улыбаясь. А мне стало еще страшнее: «Скажет. Мама будет хлестать меня хворостиной или чумбуром»[18].

Но вечером мама не тронула меня. Даже не ругала. «Не пожаловалась? Почему? Она ведь видела…» Ее доброта ставила меня в тупик. И почему-то я чувствовал себя виновным и перед шабгансой и перед тетей Дулмой. Просто в глаза ей глядеть не мог. Но она так ласково смотрела на меня, что долго чувствовать свою вину было невозможно. Впрочем, так она смотрела не только на меня, но и на всех людей, на зелень лугов, на голубое небо, на весь мир! И я все больше и больше привязывался к ней. По-прежнему пригонял стадо на дойку, по одной приводил коров. А перед началом дойки набирал в подол своей рубашки сухой аргал[19] и разводил несколько костров, чтобы тетю не кусали комары. И коровы тогда были спокойными, не лягались, не опрокидывали подойник с молоком. Я обычно стоял в стороне и смотрел: коровы и телята, окутанные сизым дымом аргала, стояли смирные и довольные, вдыхая знакомый запах и слегка помахивая хвостом.

Помню один такой вечер. Еще с полудня тяжелые тучи заволокли небо. Комары свирепствовали как никогда. Доярки и ребятишки разжигали костры, чтобы спастись от них. Густым дымом затянуло всю окрестность. Вдруг тетя Дулма тихо потянула меня за подол рубахи и указала в сторону. Смотрю — доярка Жалма льет воду во флягу с молоком.

Потом она плотно закрыла флягу и начала ее изо всех сил взбалтывать. Я все это хорошо видел, несмотря на густую пелену дыма и сумрак уходящего дня.

Через две-три минуты Жалма пригнала запряженного в арбу быка к бидонам тети Дулмы. Вместе погрузили и отправились на приемный пункт. Колеса арбы скрипели, словно проклинали кого-то. Я иду сзади, подталкиваю арбу. Но на полдороге отстал — как всегда, захотелось посмотреть на работу маслобойки. Маслобойка (ее называли тогда маслобойной машиной) — это дубовая бочка, укрепленная на чугунной станине. Маслоделы наливали в бочку сметану, завинчивали крышку, а доярки поочередно крутили ручку. Человек двадцать малышей постоянно вертелось около, но сбитое масло не соблазняло нас: знали, что все равно не дадут, а вот пустые ведра из-под сметаны — это было объедение!

Подошла моя очередь — я получил долгожданное ведро. Не успел приняться за аппетитную работу, как из сарая, где принимали молоко, раздался шум.