Счастья тебе, Сыдылма! - страница 50

Жибзыма никогда не говорила невестке злых слов, потому и Балме тяжело было выкладывать эту резкую правду, и она говорила, не подымая глаза и захлебываясь словами. И Жибзыма полулежала молча, неподвижно, с побледневшим лицом.

— Я знаю, как любите вы внучку. Ну, что ж — она взрослая уже. Приедет — пусть сама решает, с кем ей жить: с вами — так с вами, я не буду против.

Балма подняла на Жибзыму полные слез глаза.

— Мама! Мама! Что с вами?

Глаза старухи были закрыты, щеки провалились, посерели.

— Мама!

Балма тронула руку — рука соскользнула и повисла.

— Боже мой!

Балма ринулась из юрты. Ни Дамби, ни его жены не было — они уехали далеко в степь. «Господи, что же с ней?» Дрожащими руками налила в стакан чаю, одной рукой подняла голову старухи, попыталась напоить. Струйки потекли по подбородку, пролились на сухую грудь.

Она снова выбежала из юрты. Вдали бродили верблюды, там должен быть Дамби. Она сорвала платок с головы, замахала, закричала — только напрасно все, далеко слишком.

Старуха по-прежнему лежала не шевелясь. Балма суетливо выпрягла Рыжую Черепаху, ввела в оглобли быстроногого серого коня Дамби и, уложив старуху на телегу, помчалась в больницу…

Теперь мы оставим старуху Жибзыму — за нее возьмутся врачи — и вернемся в юрту верблюдопаса Дамби, где после возвращения из больницы по-прежнему живет Балма.

Но прежде заметим, что в этот же день жители колхозного центра пересказывали друг друг последнюю новость: жена Бориса Дугарова доставила в больницу свекровку в беспамятстве, чуть не загнала коня, еле его отходили; конь влетел в село как стрела и упал; до ворот больницы довез и там грохнулся наземь; нет, не сдох, выжил; но все равно — разве можно так загонять? Старухе-то уж восемьдесят три, все одно — не жилец на этом свете, а такого доброго коня легко лишиться. Да и скотина-то не дугаровская, а верблюдопаса Дамби.

Разговоры больше всего крутились вокруг коня, а не вокруг старухи: об уходе Балмы вообще еще никто ничего не знал — Дамби и жена его встретились в этот день на пастбище с чабанами и еще с одним табунщиком, обменялись новостями, но про Балму промолчали, надеялись, что она одумается, вернется в родную юрту.

Ну, а теперь, сделав все необходимые примечания, заглянем, как и хотели, в юрту, где находилась Балма вечером того же дня.

Мужчина лет сорока пяти по прозвищу Негр Дамби (настоящие имя и фамилия его Дамби Арьяев) долго тер смуглый от природы и еще более почерневший от солнца и ветра лоб. Он старше Балмы, но считается ее братом, потому что оба они из рода бодонгутов.

— Нагрешила ты, сестренка. Помрет старуха, хоть и от старости помрет, а все будто из-за вашего скандала. Пусть даже Борис виноват, а все грехи на Тебя. Если уж решила разводиться, то что тебе стоило потерпеть еще полгода-год, пока старуха помрет. А теперь молва пойдет: дочь бодонгутского рода свекровку в гроб вогнала. Обижать отцов и матерей — такого у бурят никогда не было. Разве кто когда слышал, чтобы старый человек алименты у своих детей высуживал? Не было такого. Знаешь, сестренка, пока молва не родилась, вернись в свою юрту, успокой мать. Ты, видно, ей все то выложила, что нам утром говорила, да? То-то. Тут и врачом не надо быть — от таких слов не только у старухи сердце остановится. А что твоя дочь подумает? Ведь Роза на ее руках выросла. Затаит на родителей обиду, на тебя — очень это нехорошо. Уважение потеряет — пропала семья, по разным тропкам разбредется. И ты сама по себе, и Борис, и дочка. Никто не скажет, что ты правильно поступила. Никто! Мой тебе совет — поезжай в больницу, успокой старуху. Возьми лучшего коня — для доброго дела не жалко.

И Балжима поддержала мужа:

— Ты уж не молода, сестренка. Жена должна уметь прощать мужа. Мало ли что в жизни бывает. А ради семьи, ради детей надо прощать. Ты Дулму Цыдынову знаешь? Муж у нее нет-нет да и спутается с какой-нибудь дангиной[45]. А Дулма живет, мучается, но ради мальчика… А ты? Ведь сама говоришь — один раз согрешил. Стоит ли из-за такой мелочи разбивать семью? Помирись, пока никто не знает. Мы уж до могилы молчать будем…